Этот день мы приближали как могли
Подготовила Елена Овсянникова
Рисунок на обложке Бойко Софии, 10 лет (студия "Шедевр", Южно-Сахалинск, педагог Сергей Доронин)
Дед и внучка
«Мир везде и всюду одинаков»
Александр Межиров
«Мир везде и всюду одинаков», –
Поучает внучку мудрый Мойше.
– Жаль, но больше нет родимой Польши,
Мы должны покинуть милый Краков.
– Не кручинься, будет всё в порядке,
Ты и там найдёшь себе подружку.
Не забудь любимую игрушку,
Карандаш, учебник и тетрадки.
Всё стучат усталые колёса...
Внучка деда теребит упрямо:
«Что за звёздочку пришила мама
К распашонке маленького Йоса?»
– Мы зовём её звездой Давида... –
Дед заводит долгую беседу.
– Сядь-ка смирно – эка непоседа! –
Мойше даже сердится – для вида.
– Боже мой, какие заусенцы!
Грызла ногти?
Плохо мыла руки?
А в глазах – полынь вселенской муки.
Вот и всё.
Приехали.
Освенцим.
Художник: Костя Иванов.
Двухминутная траурная сирена в 10 утра 21.04 прозвучала по всей территории Израиля в День памяти жертв Холокоста
АЛЕКСАНДР РАЛОТ
КНЯГИНЮШКА (историческая проза)
Сегодня в нашем доме с утра незапланированное стихийное бедствие. Цунами и торнадо в одном флаконе. Явление племяшки Катерины народу. Неугомонный подросток представляется дяде и тёте по случаю получения "краснокожей паспортины", правда уже без молоткасто-серпастого тиснения.
Вследствие знаменательного события плановые мероприятия отменяются! А домочадцы обязаны незамедлительно отвечать на многочисленные вопросы неугомонного существа, с хвостиком на симпатичной русой головке.
Моя мудрейшая половина деликатным образом избавилась от родственницы. Предложила девушке оказать посильную помощь в приготовлении голубцов и замесе теста.
Поморщив носик, племянница гордо продемонстрировала тёте маникюр, разрешённый по случаю вышеописанного эпохального события. Дескать, какие там банальные голубцы и тем более тесто, когда на пальчиках такая "неземная" красота.
***
Спустя секунду за спиной раздалось:
– Дядь Саш, а расскажи, как книжки сочиняешь? Сидишь, сидишь и вдруг возьмёшь и выдумаешь. Вот ежели бы ты был физиком или химиком, то не открой закон или формулу, ничего бы страшненького не произошло. Другие учёные их бы в конце концов на свет божий явили. А с книгами не так. Не написал повесть или даже книжицу, и никто такое не напишет. Ой! Какая девушка! Красивая! – Катерина схватила со стола фотографию.
– Не говори, кто это. Сама догадаюсь. Как её? Дай вспомню – французская королевна Мария Антуанетта. Вот. Она там, что-то невпопад ляпнула. Про тортик или пирожное, а народ за это! Раз, два и на гильотину! Училка по истории рассказывала.
– Катюша, в чём-то ты права. Женщине, запечатлённой на старом фото, тоже отрубили голову. Но не во Франции, а в Германии. И в другую эпоху.
– Как интересно. Расскажи, пожалуйста. За что с ней так поступили? – Катерина немедленно забралась с ногами на диван. Всем видом показывая – готова слушать минут десять или даже больше.
***
Я протянул Катюше стопку пожелтевших фотокарточек.
– Вера Оболенская. В девичестве Макарова. Дочь вице-губернатора. В годы революции и гражданской войны ещё совсем юной девочкой была вынуждена эмигрировать во Францию. Блестяще окончила школу. Обладала феноменальной памятью.
– К тому же она прехорошенькая. Мне бы такую внешность! Бегом бы в манекенщицы подалась, – племяшка перебирала одну фотографию за другой.
– Вот и Вера подалась. В те годы Францию наводнили беженцы из растерзанной России. И многие наши красавицы при первой возможности шли трудиться в модельные дома и агентства.
– Наверное Вере такая работа нравилась? Всегда на виду. Подиум. Демонстрация модной одежды. Шик, блеск, красота. И вокруг постоянно крутятся молодые люди. Я имею в виду мужчин, – Катюша кокетливо передёрнула худенькими плечиками.
– Ты права. Макаровой предрекали стремительную карьеру. Но девушка неожиданно взяла да и поменяла место работы. Устроилась секретарём на одном из предприятий богатого француза Жака Артюиса.
– И конечно же, быстренько выскочила за него замуж. Ведь так? Я права?
– Под венец Верочка пошла. Но, не с работодателем, а с князем Николаем Оболенским. Супруг владел солидным бизнесом на юге страны. О нём со вздохом и завистью судачили: « Русский эмигрант постоянно перемещается на таксомоторе и сам не сидит за рулём!»
– Ваууууу! И у них началась светская жизнь. Курорты летние и зимние. Приёмы. Балы. Красивые платья. Рассказывай.
Племянница поудобней расположилась на диване и затихла в предвкушении подробностей о сладкой жизни молодожёнов.
– Увы, Катюша. Должен разочаровать. Безмятежного бытия не получилось. Школьные педагоги, надеюсь, донесли до тебя информацию о том, что в 1939 году началась Вторая мировая война. А уже в следующем немцы оккупировали Францию. Красавица княгиня сразу же вступила в отряд сопротивления бывшего шефа, Жака. Началась беспощадная борьба с захватчиками. Подпольщицу знали по псевдонимам "Вики" и "Катрин"!
Княгинюшка и товарищи занимались сбором разведданных, помогали английским военнопленным бежать на родину. "Вики" вела тайную переписку с другими группами сопротивления. Координировала совместные действия партизан и подпольщиков. Однако фашистам удалось захватить Артюиса. Его отправили в концлагерь. Где старик и умер. Вскорости попал в гестаповские застенки ещё один руководитель подпольной организации – Ролан Фаржон. При обыске в складках его одежды обнаружили квитанцию телефонного счета с указанием адреса одной из конспиративных квартир. Через несколько часов враги получили в своё распоряжение данные на многих участников Сопротивления. Их клички и явки.
***
"Катрин" арестовали незадолго до наступления нового 1944 года. Княгиня шла на встречу с подпольщицей Софьей Носович. Хотела уговорить исчезнуть из города. Женщин сковали одной парой наручников. Доставили в тюрьму Френ в предместье Парижа. Чуть позже там же оказался и муж княгини Николай. На допросах "Вики" утверждала, что развелась с князем много лет назад. И бывший супруг понятия не имеет ни о каком движении Сопротивления.
Выжившие сокамерники позже рассказывали:
– Следователь на допросе спросил Оболенскую: «Почему русские эмигранты, антикоммунисты воюют с великой Германией? Она же ведёт кровопролитные бои с коммунистами?»
Женщина, слабым голосом отвечала: «Ваш Гитлер воюет не только против большевизма, он жаждет уничтожить Россию, а заодно и славян. Как вам известно, я по рождению русская, христианка по вероисповеданию. Выросла во Франции. Это правда. А посему ни за что не предам ни бывшей родины, ни страны, давшей мне приют!»
На допросах княгинюшка молчала. Враги прозвали её "Princessin – ich weiss nicht" ("Княгиня – ничего не знаю").
«Особо опасную преступницу» "Катрин" перевели в специальную немецкую тюрьму Плетцензее.
В начале августа 1944 года, женщину без предупреждения забрали с ежедневной прогулки во внутреннем дворе.
Связали руки и втолкнули в «комнату смерти». Палач опустил на шею женщины нож гильотины. Работал он сдельно. За каждую голову получал восемьдесят рейхсмарок. С подручными рассчитывались не деньгами, а папиросами. Восемь штук за казнённого.
На кладбище Сент-Женевьев установлена плита. Условное надгробие убиенной Веры Аполлоновны Оболенской. Однако её тела там нет. Никто не знает, где княгинюшка обрела покой на самом деле.
***
Племянница молчала. Шмыгала носом и тыкала пальчиком в смартфон. Затем подняла голову с глазами полными слез, через силу проговорила:
– Посмотри, – протянула гаджет.
На экране светились буквы:
"Французское правительство наградило княгиню Оболенскую орденом Военного креста, медалью Сопротивления и орденом кавалера Почётного легиона с пальмовой ветвью".
В 1965 году руководство Советского Союза также наградило подпольщицу орденом Отечественной войны первой степени.
***
– Дядя, а как же муж, Николай? Выжил или тоже под гильотину? – вытирая глаза, поинтересовалась племяшка.
– Князя Николая отправили в концентрационный лагерь Бухенвальд. Однако выжил. Узнав о смерти возлюбленной, стал священником. Служил настоятелем собора Святого Александра Невского в Париже. Дожил до старости и завещал, чтобы имя его княгинюшки было выбито на надгробной плите.
– И что, исполнили?
– Конечно. На, посмотри, – я протянул девочке ещё одну фотокарточку.
– А у нас в учебнике истории про вторую мировую войну мало чего сказано, – преодолевая комок в горле, сообщила племянница.
– У вас всегда под рукой интернет, – парировал я.
– У меня есть ты! – племяшка соскочила с дивана и чмокнула в щеку.
– Можно я возьму её фотографию? На память! – и не дождавшись ответа стала фотографировать княгинюшку, мгновенно отправляя изображение по многочисленным электронным адресам.
Рисунок Кириченко Алёны, 12 лет (студия "Шедевр")
Владимир НЕСТЕРЕНКО
ПЕРВЫЙ ПРОКОС
1.
Паше Котомкину этой осенью стукнет четырнадцать, а он всё такой же малорослый шкет, мамке только под грудь. Но недаром говорят – мал золотник, да дорог. Нынче на весновспашке он заменил на отцовском агрегате прицепщика, призванного на фронт, и справлялся не хуже. Мало того, отец научил сына управлять машиной. Садился рядом, Паше доверял рычаги и педали. Только вот беда, тот едва доставал до них с сидения. Тогда отец пристроил скамеечку, на которую Паша садился и ловко управлял педалями, давал круг пахоты, а то и два. К концу весновспашки так наловчился, что мог сам же запустить движок, сдать задом к прицепу так точно, что серьга в серьгу. Отец только шкворень – шлёп в гнездо и – готово. Можно ехать, пахать.
Батька не зря учил сына – знал, рано или поздно и его выдернут с поля, поставят во фронтовой строй. Не куда-нибудь, а на танк водителем-механиком, или наводчиком. Так и вышло, как загадывал отец. Под Сталинградом стало тяжело нашим войскам, вот его и призвали. Отцовский гусеничный трактор «натик» остался без хозяина. Паша мог бы на него претендовать, да куда ему, из кабины не видно. Огорчений не было конца.
– Не тужи, Паша, – говорил отец на прощанье, – я тоже ростом с пиявку был до шестнадцати лет, а потом за год так вытянулся, что ни одни штаны не годились.
Паша прикинул, ему в коротышках по примеру отца ходить два года. Нечего думать о тракторе.
Война слизнула, как корова языком корочку хлебную с ладони, не одного Пашиного отца. Всех трактористов машинно-тракторной станции, что обслуживали колхозы в округе. И всех в один день, кого прямо с уборки озимой ржи, кого с покоса сняли, кого с лесосеки, кого и с пахоты паров.
Вечером пришла полуторка, в неё посадили мужиков и под вой матерей и жён увезли на речной причал на Енисее. Там на баржу пересели и пошли на Красноярск. В колхозе из мужиков остались только старики. Те больше с конями обходились, трактор для них – потёмки.
А пахать землю надо, принялись старые, уже брошенные конные плуги из сараев доставать, да на пахоту зяби налаживать. Сам председатель, правда, разбирался в тракторах, а больше никто. Одна нога у него не гнулась, как деревянная: на реке Халхин-Голе в бою с японцами получил ранение.
Считай, в трактористы не годился, там двумя ногами надо педали жать, но обучить работе мог тех юношей, что пока не доросли до призыва в армию. Их, правда, в колхозе кот наплакал – всего четверо. Всё больше девчата в семьях, по трое, а то и четверо. Правда, малолеток-мальчишек как гороха в стручке, полный двор в иной семье. Но как говорят, чем богаты, тем и рады. Собрал председатель этих четверых на машинный двор, и сказал:
– Не гоже в военное время тракторам стоять. План сева хлебов не убавят, да и зреющий урожай нам же убирать. Конной тягой с пахотой не управимся. Ждать, когда к нам новых трактористов с машинной станции направят – тоже не годится. Придётся самим учиться, на вас надежда.
И тут же преподал первый урок – из каких частей состоит трактор, и как им управлять. До потёмок с ними толокся, как заводной.
Назавтра новое обучение. Заправка горючим, маслом, заводка трактора. Паша прослышал о таком деле, обиделся, что его не взяли в обучение, выходит, годами мал, а ростом и того пуще. Но пришёл на машинный двор первым.
Августовское солнце уже поднялось высоко, но утро хмурилось, под стать настроению Паши. Дождался председателя, и смело, была не была, шагнул ему навстречу, как бычок круторогий стремящийся забодать, сказал:
– Дядя Петя, неужто меня забыли позвать? Я же сам могу преподать урок заводки.
– Ну, – удивился председатель, – отец научил?
– Кто же ещё!?
Мальчишки сгрудились вокруг председателя, не верят Пашке.
– Врёт! – сказал Генка.
Был он виднее всех ростом, под подбородок председателю достанет. Да и не ленив. На конном дворе с дедом Игнатом дни проводил. На покосе на конной косилке травы стелил, загляденье.
Но лошадь не трактор. В машине сколько лошадей заключено – десятка три. То-то. Как тут молодца на трактор не привлечь. Какую пользу принесёт! Паша гневно глянул на Генку, хотел резко ему ответить, да председатель опередил.
– Ладно, поглядим. С чего начнешь, Котомкин? – спросил дядя Петя.
Паша шагнул к отцовскому трактору, выдернул масломерный щуп, посмотрел уровень масла и сказал:
– Сначала смотрю уровень масла. Низкий – доливаю. На этом доливать не надо: полный уровень. Папкин трактор масло не жрёт, не перегревал потому что. За масляным датчиком надо в оба глаза смотреть. Полезла температура за сто градусов, стоп! Дай вхолостую поработать, остуди. Смотрю, есть ли в радиаторе вода, доливаю под крышку из ведра. Потом проверяю пускач, есть ли там бензин? Подкачиваю и пускачём завожу.
Паша уверенно, не глядя ни на кого, чтоб не смущаться или горделивую улыбку с губ не уронить, намотал на блестящий шкив специальный ремень, что висел в кабине с деревянной поперечной ручкой, попробовал туда-сюда шкив, изо всей силы дернул на себя ремень.
Шкив крутанулся, бензиновый движок залился громкоголосым треском. Паша выждал несколько секунд, убеждаясь в устойчивой работе, и задвигал рычагами, оживляя дизель. Маховик провернулся, раз, другой и из выхлопной трубы выбросило чёрный дымок. Паша взял на себя дрожащей от напряжения рукой рычаг подачи топлива, прибавляя газ.
Дизель сначала чавкнул, словно захлёбываясь, но тут же вынырнул из омута и ровно заработал. Паша заглушил пускач. Гордо, горя огнём от усердия и счастья, повернулся к председателю.
– Молодец! – похвалил дядя Петя. – Небось, батька и за рычаги пускал?
– А-то как же! Последние дни на весновспашке мы с ним без перекуров гнали.
– Вон оно что! А я-то думаю, откуда у человека почти двойная выработка. Выходит, ты готовый пахарь?
– Не знаю, – смутился Паша, всё также пылая лицом, – но сам могу прицеп подцепить, глубину пахоты настроить и по загонке гнать. Только первую борозду криво режу, а за прицепщика на любой загонке гожусь. Хоть на увалистых, хоть на ровных. Вот мы с папанькой попеременно пашем. То я, то он. Только без прицепщика плохо, особенно на коротких гонах. Часто надо вставать, да из кабины выходить, чтобы плуги поднять, развернуться и опять заглубить.
– Верно говоришь. На прицеп девчат посадим, коль у нас парней нехватка, – решил председатель. – При строгой дисциплине, без баловства, можно выработку давать хорошую.
Он повернулся к ребятам и с сожалением сказал:
– Жаль, у вас отцы не были трактористами, небось, тоже бы научили.
– Меня отец прошлым летом на полуторке научил ездить, – сказал Генка, – недавно от него письмо пришло. Он написал, что на Карельском фронте на американском «студебеккере» заруливает.
– Слыхал такую новость. Полуторка не трактор, но навык пригодится. Кто ещё с машинами имел дело?
Оказалось больше никто. Так неожиданно шкет Пашка Котомкин стал важной персоной.
На другой день из тракторной станции приехал верхом на жеребце инструктор. Пожилой, седовласый человек, с внимательными и добрыми глазами. Таким показался он Паше, и конечно о тракторе знал всё про всё. Он и взялся за скоростное обучение молодежи, подивился Пашиной хватке и ставил его всем в пример.
Паше приятна похвала, но он нос не задирал, больно надо перед великаном Генкой, тот враз может этот нос прижать. Но сам себе дал клятву, что обойдёт его в выработке. Правда, тут ещё и прицепщица должна быть сноровистой. К нему закрепили соседскую Катерину. Ей было уже пятнадцать лет, комсомолка и едва не назначили её старшей.
Но инструктор Григорий Иванович не согласился с председателем, мол, авторитет тракториста подрывать нельзя, не смотри, что он ростом мал, да удал. Неделю учились мальчишки водить трактора. Мало конечно, но время припирало осенними развернувшимися работами, да и солярки в обрез. Её фронту ой-ой сколько надо!
Тот же хлеб. Без неё танк в атаку не пойдёт. Вот и выдал инструктор документ каждому трактористу под личную ответственность председателя колхоза. Тот не возражал, иначе нельзя. Война приказчик, она свои неписанные законы не только на фронте, но и в тылу диктует и заставляет по ним жить смалу до велика.
Пока суть да дело на дворе засентябрило, подоспела повсеместная жатва хлебов. Вышли все лобогрейки на конной тяге, но явно их было мало. Пришлось ставить на жатву самых проворных трактористов Пашу и Гену.
Паша напугался, жать он знал, гораздо сложней, нежели пахать. Это не трехкорпусной плуг, а жатка, на ней сзади платформы две тётеньки с вилами. Тут надо глядеть в оба: и за трактором, и за жаткой, чтоб без огрехов срезался хлеб и стелился на платформу, и за тётеньками копнильщиками доглядывать, успевают ли те скинуть веер стеблей на стерню.
Как забьётся жатка от зелени или муравьиной кочки, что выросла за лето на полосе, стоп! Услышать надо сигнал – попросту крик женщин. Как тут услышишь, если трактор во всю мощь рокочет, карданы свою песню поют с шатуном-косогоном, а нож – свою скороговорку по стеблям.
Вот и завертишь головой взад-вперед до хруста в позвонках. Паша, понятно, пока не крутил головой, только инструкцию получал, да усваивал. Как получится на самом деле, увидится завтра.
На Пашин агрегат вызвались встать Катерина и Пашина мама. Но председатель поставил самых опытных женщин, считай смолоду, с самого образования колхоза они работали на жатве копнильщиками.
Паша в первый же день понял, как не легка доля стоять на жатке и отправлять ровными снопиками срезанные стебли на стерню. Не комком одним, а чтоб на солнышке колосья дальше нежились. Тут и пыль в лицо, в глаза, в рот. Закрывали глаза очками, а рот марлей.
Только в работе такой скоростной живо сопреешь, пот так и застилает глаза, под марлю сочится. Она быстро мокрой становится, чуть остановка, тётеньки очки протирают, марлю отжимают, и снова на место. Ой, не просто стоять на жатке!
У агрегатов собралась целая толпа. Шестеро с двух агрегатов. Трактор Гены был поставлен на другую загонку, чтоб не мешать друг другу. Но председатель всех сюда собрал, на инструктаж.
Инструктор, тут же партийный секретарь – старший конюх с конюшни, Генкин дед Игнат оказался; учётчик, жилистый и высокий мужик, он же профсоюзный организатор. У него левая рука с гражданской войны от ранения усыхать стала, плетью висит. Страдает человек от болезни, но Паша его ещё раньше невзлюбил, на весновспашке. Всё отца подначивал:
– Смотри, Матвей, обойдут тебя другие, коль ты от прицепщика отказался, да с Пашкой норовишь пахать. А каково качество? Я ведь спуску не дам!
– Проверяй, Ермолка, проверяй. Мелко не пашем. Найдёшь, тогда и снижай баллы.
Учетчик Ермолай с мерной линейкой возьмёт наискосок, и всю пахоту промерит. Изворчится, а браку не найдёт.
Папка как-то шепнул Паше, мол, это он неспроста на меня зуб точит, не может простить, что мамка наша за него замуж не пошла. В таком случае, он теперь и к Паше будет придираться?
Вымпел красный с серпом и молотом у Ермолая в руках для наглядности.
– Вот, хлопцы, этот вымпел только передовикам даётся. Кто из вас в соревновании будет первенствовать, тому на кабину сам прицеплю. Пусть все видят, кто у нас передовик.
Сначала все молчали. Потом председатель отвёл в сторону учётчика-профсоюзника, у Паши слух, как у разведчика, слышит – цыкнул на него дядя Петя:
– Не механизаторы они ещё, дети, пойдёт ли у них жатва? Это тебе не языком молотить. Помалкивай пока о вымпеле, не позорь мальчишек! Я, на что калач тёртый, гляжу, а душа за них трепещет, что осиновый лист на ветру.
2.
Нива перед хлеборобами лежала спокойная, тихая и аппетитная, как мамина испечённая булка на столе, такая же золотистая и манящая к себе. Так бы зубами и впился в краюху, где оплывинка свесилась и подрумянилась зоренькой. А мама шепчет: «Пусть остынет хлебушек, тогда оплывинку и отломишь, съешь!» Паша радуется, ждёт с нетерпением.
И сейчас ждёт начала жатвы, своего первого в жизни прокоса! Нива уже на загонки разрезана конными лобогрейками, дальше не тронутая, жёлтая, ячмень ворсистый, колосками к свету, к солнцу так и тянется, подставляет свои бока на прогрев, до полного вызревания.
Паша знает, нет ещё полной спелости, в валке дойдёт скошенный хлеб. Потом его подберут, на подводах на ток доставят, там молотить начнут. Дальше на элеватор. Кашу из ячменя мамка варила: поджаренные зёрна истолчёт в чугунной ступе, разварит, маслом сдобрит, и за обе щеки уплетать!
Это за столом хорошо, а тут на тебя такое дело легло всей тяжестью хлебной, многотонной. Осилишь ли? Поневоле голову в плечи втянешь, а лицо будто кто известью мазнул из озорства.
Только никто не озорует, от такого отмахнуться проще, тут нива перед тобой лежит, конца-края нет. Перед перелеском кончается, что вдоль реки Бузима тянется, ждёт богатыря с ноготка. И, небось, посмеивается. Моська перед слоном!
Так и есть. Председатель рядом стоит, смотрит на ниву, верста – верстой, и инструктор не обижен ростом, и тётеньки – копнильщики бывалые, телом и руками крепкие. Генка под подбородок председателю достаёт, а тоже весь без лица, потерянный. А Паша и вовсе – малявка. От страха зубы чечётку давай выбивать. Закусил Паша губу, как конь необъезженный удила закусывает. Стоит.
– Паша, не робей, – сказал инструктор Григорий Иванович, и по плечу его этак, отечески, похлопывает. – Круг с тобой дадим вместе, убедишься, что не так страшен чёрт, как его малюют. И делай всё так, как будто ты и вчера уже косил, и позавчера, и руку уже набил.
Одним словом без робости, но с большим вниманием прислушивайся к работе трактора и жатки. Чуть чего – стоп! Вот увидишь, пойдёт дело. Потом я с Геннадием круг дам, его натаскаю. Мало будет, ещё вместе поработаем. Согласен?
Паша утвердительно качнул головой, и они полезли в кабину трактора, что стоял на прокосе, ровно тарахтел, готовый ринуться вперед. Инструктор сел за рычаги, Паша встал рядом. Ему сгибаться не надо, коротышке. Зубы вроде улеглись, только во рту пересохло, солёно сделалось.
Ничего, тронулись они, запела свою песню жатка. Паша туда-сюда головой. Ладом всё идет у Григория Ивановича, не впервой! Прошли полкруга, поменялись местами. Пашу снова обдало жаром, пот градом выступил на лбу, он глянул на инструктора, тот улыбнулся, махнул рукой – вперёд!
И Паша впервые в жизни пустил трактор с жаткой по ниве, делать свой первый в жизни хлебный прокос. Оглянулся, волна скошенных стеблей сыпанула на платформу, женщины энергично задвигали вилами, сбрасывая скошенный ячмень в валок на стерню.
– Сбрось немного газ, Паша, вот так, и головой часто не крути, а если оглянулся, то долго не смотри, и быстро снова вперёд. Тогда огрехов не наделаешь. Привыкнешь, жатва как по маслу покатится.
Такие слова бодрили Пашу, крепили его дух, но в тоже время понимал мальчонка, что не скоро пойдёт, как по маслу, не скоро будут мамкиными блинами с горячей сковороды гектары слетать.
Уйдёт инструктор, самому надо за всем глаз да глаз. На пахоте с отцом ему казалось проще быть и прицепщиком, и за рычагами сидеть. Там только не зевай на поворотах поднимай плуги, да вновь после разворота опускай на положенную глубину. На косогорах, правда, ухо востро держи, во впадинках, чтоб плуги не зарывались, подкрутишь штурвалом, а через минуту-две – на место. Если что, отец тут же и подскажет, подправит. Теперь кто?
Только разум и воля, сжатая в кулак, в снаряд, бьющий по фашистам, что ломятся на Сталинград. Да видать обломятся скоро. Папка его недавно весточку прислал. Правда, больно короткую: жив, здоров, того и вам желаю. Учусь на танкиста. Но где, на каком фронте, на каких рубежах – ни слова. Секрет.
Были ещё строчки, в них так и сказано: «Надеюсь, Паша заменил меня на тракторе? Бей же, сын, врага крепкой дисциплиной и высокой выработкой! Не подведи».
Как тут не постараться, на папкины слова не откликнуться! Жнёт хлеба. Две недели уж безвылазно. Уже пошли убранные гектары мамкиными блинами слетать.
Рад до слёз. Домой не показывается, на бригадном стане все скопом живут, что у Весёлого ключа стоит. Ключ тот точно весёлый, по косогору так и звенит в каменистом русле, в Бузим направляясь. Ключ из-под скалы выбуривает прозрачным вулканом, холоднющий и вкуснянный, пить – не напьёшься.
Внизу, мужики говорят, даже хариус в него заходит. Такой силы Веселый. Его хватает для питья, для столовой и для тракторов. Только боже упаси, мазутным ведром воду черпать. Бригадир так отчитает, что не захочешь больше к ключу подходить.
Поля на Весёлом широкие, гоны длинные. Хорошо убирать такие, правда, если какая поломка, пешком тащиться с края до стана, ноги обломаешь, а они не казенные, свои. Сил в них ещё маловато.
В погожие дни косят без передыху. К вечеру так наломаешься, шея едва поворачивается, руки с трудом выжимают то левый, то правый фрикцион, держа трактор по кромке прокоса.
А сколько остановок всяких за день! Туда, сюда из кабины к жатке, как шнурок на ботинке незавязаный хлещется по причине всяких остановок. Их все не перечтёшь, под вечер гон этот до того долгим кажется, до того муторным, что глаза слипаются. Носом не раз клюнешь. Вздрогнёшь, и потом как ошалелый, смотришь вперёд.
Пройдёт немного времени, опять такой же клёв. Паша думал, что только он так со сном борется? Помалкивал, боялся, засмеют. Оказалось, Генаша тоже как-то признался, что клюёт носом. То-то он иной раз после позднего ужина, когда уж не одна звезда упала на землю, прочертив огненную строчку, первый валится на полати и только голова до изголовья, как отрубается. Паша следом.
Мама как-то навестила сына, бельё сменное привезла, глянула и ахнула. Хоть и плотная кормёжка в бригаде, а тень-тенью стал Паша. Глазёнки ввалились, нос заострился, щёки тоже впалые, как у голодного беспризорника. Частенько в мазуте они, и нос тоже. Будет и макушка в солярке, коль помощника нет.
Тётя Груша, копнильщик его, правда, всегда помогает: то масло зальёт уровень, то воды добавит в радиатор, то солярку поднесёт, а то и сама в бак зальёт. Паше ведро поднять к баку почти на два метра не просто. Особенно во время дозаправки, когда уж отмантулили на жатве полный рабочий день, а погода стоит уборочная, и бригадир над душой.
Да не только в бригадире дело, а вести из-под Сталинграда доносятся тяжелые. Бои на улицах города, вражеские бомбёжки беспрестанные, как вороньё чёрное над пашней кружит. Как тут будешь часы считать, хоть и душа в тебе едва держится. Вечеруют на жатве пока ноги держат, пока косить свет позволяет.
Вот в один из таких вечеров Паша так заклевал носом, что никакая сила духа уж не могла расклеить его веки. Генка уж час назад, как укатил с поля на Весёлый: зацепил муравьиную кочку, порвал нож, самому не справиться с поломкой, вот и укатил.
Пашина жатка шла хорошо, поле ровное, чистое, посевы по парам (их прошлым летом пахали дважды), копнильщики успевали управляться, хоть и умаялись. Вечер щурился, вот-вот сам очи закроет. И Паша вместе с ним, а полоса кончается.
Пора бы уж и газ сбросить перед поворотом, а не тут-то было. Вместо разворота он прямиком шпарит! Тётя Груша заподозрила неладное, закричали обе, заорали, что духу было. Идёт трактор, уж и нива кончилась, впереди лес лиственничный, рогатые ветки до земли достают. Туда и прёт трактор.
Соскочила тётя Груша с жатки, за ней напарница, бегом к трактору, орут, в сумерках видят через стекло в дверке, как Паша облокотился на рычаги и спит стоя. Женщины вилами по дверце, хлобысь! Бесполезно, спит парнишка! А лес вот он, овраг слева. Туда и целит трактор.
Дзынь, треснуло лобовое стекло, ветка лиственницы в кабину въехала, а сам трактор в лесину уткнулся, рявкнул по-медвежьи и заглох. Тётки к кабине, распахнули дверку, а Паша веткой к задней стенке приколот. Взвизгнули в страхе, запричитали!
– Убило! Ой, тошно, мальчонку убило!
– Как жука проткнула ветка! – а сами лезут в кабину, вскочить не могут на высокую гусеницу, ноги судорогой свело.
– Да живой я, – раздался слабый голос Паши, – только где я, откуда ветка мне по груди вжарила?
– Ой, Пашенька, миленький, живой! Родненький, спас тебя, видать, ангелочек твой! Отвернул ветку от твоей смертоньки!
– Да как же нам в кабину-то забраться, Груша, подсади меня, ноги не слушаются.
Груша подсадила товарку, та взобралась на гусеницу, и к Паше. Он стоит ни жив ни мертв, прижатый рогатой веткой. Ещё бы на вершок вперед – затрещали бы косточки паренька, полилась бы кровушка невинная.
Недаром говорят, хлеб кровью и потом достаётся. Тут Груша поднялась. Принялись вдвоём толстенную, суковатую, крепкую, как железо, ветку листвяжную оттаскивать, да мальца освобождать. Кое-как, со стонами опустился Паша на сидение, выбрался на руки женщин.
– Где у тебя, Паша, болит? – а сами телогрейку распахивают, рубашонку на груди разрывают. Видят, глубокая царапина кровью сочится. В кабине не повернуться, стали раненого наружу вытаскивать, тот сжал зубы от боли, ни звука, только слёзы невольные пробились.
Вытащили. Темень уже упала на землю, бугристая, шероховатая со светляками в глазах. Спичками чиркнули, что в кармане нашлись. Так и есть по ребрам прошлась ветка, как стальной клинок, небось, сломаны.
– Как тебе, Паша, дышится, с болью?
– Нет вроде, ушиб просто саднит.
– Давай, Матрёна, на стан, не дойдёт Паша своими ногами, кровь, вон хлещет, я подорожником рану обложу, рубашонкой перевяжу.
Матрена пустилась в потёмках к Весёлому, километра три до него. Груша на ощупь по траве зашарила, подорожник выискивая. Нашла пучок, сорвала, обдула. Руки от пыли об исподнее бельё вытерла. Осторожно из разорванной Пашиной рубашки не первой свежести повязку сотворила.
– Ну, как ты, оклемался?
– Как меня угораздило заснуть? – простонал, не сказал Паша. – Папка там, поди, под Сталинградом фашистов громит, а я тут растелешился.
– Не вини себя, Паша. Вон, какую гору хлеба с тобой накосили. А лет-то тебе только тринадцать.
– Через неделю четырнадцать стукнет, не маленький.
– Горе ты мое луковое, не маленький. Тебе бы за партой в школе сидеть, да вечерами в лапту играть, а ты за взрослого мужика лямку тянешь. Ладно, если ветка рёбра не сломала. Поваляешься день-два, да снова вперёд.
– Вы, тёть Груша, гляньте лучше, не размял ли я радиатор о лесину?
Тётя Груша метнулась к носу трактора, и оттуда её веселый голос:
– Цел радиатор, буфер спас.
– Тогда на стан на тракторе и пойдём. Вот отлежусь малость, заведём. Только пускач смогу ли дёрнуть?
– Я дёрну, не впервой. Зря, выходит, мы Матрёну на стан отправили.
– Зря, – Паша покосился на трактор, на лесину, которую так некстати забодал, увидел чёрной пастью провал в овраг, содрогнулся. Мог бы туда загудеть, то есть, на тот свет. Правду тётя Груша говорит, ангел отвел. Спасибо ему. Паша пошевелился, вроде боль утихать стала, запахнул телогрейку, попытался подняться. Тётя Груша подхватила под мышки, поставила на ноги.
– Ой-ой, Паша, бараний вес у тебя, вот что проклятая война с людьми вытворяет! Нам бабам муки всякие привычны, сколько всего на веку пришлось испытать, хотя молоды ещё, в старухи не записываемся, а вам, мальцам, к чему привыкать горе мыкать?! Сколько можно ярмо-то непосильное тянуть, шея-то вся в мозолях от него? Пойдём, Пашенька, дёрнем пускач, авось заведём трактор. Нельзя его тут оставлять, не дай бог, уполномоченный явится, чего доброго во вредительстве нас обвинит. А лучше бы, проклятый, сам сел, да косил, больше бы пользы было от его вездесуйства да подслушивания, кто чего говорит. Не ругают ли, не хулят ли начальство? – разразилась гневом Груша.
– Вы, тёть Груша, скорость выключите, да в кабине на крючке ремень возьмите, я намотаю на шкивок, как уж привык. Движок с пол-оборота затарахтит. Папка ещё регулировал.
Тётя Груша влезла в кабину, нажала на педаль сцепления, рукояткой с шариком на конце туда-сюда. Скорость выключилась.
– Нейтралка?
– Да. Возьми, Паша, пускач.
Паша принял ремешок, его ещё в шутку пускачом называют, подошёл, кривясь от боли в груди, намотал ремень на шкив, подергал его, как обычно делал, подсосал бензин, попробовал сам рвануть. Нет, не осилит. Надо резко, он из-за боли в груди не сможет.
Отдал Груше. Она встала, уперлась левой ногой в трак гусеницы и со всей силы рванула. Движок затрещал, залился звонко. Паша в потёмках, он и с закрытыми глазами эти рычаги безошибочно возьмёт, передернул их, трактор чихнул, пускач едва не захлебнулся, но Паша не дал ему заглохнуть, выключив привод назад, подождал несколько секунд и снова дал ход маховику.
Дизель в этот раз ровно зачакал, выбрасывая кольца из выхлопа. Паша повернулся к Груше, ощерился белозубо в улыбке. Та ответила также, прижала мальчонка к своей материнской груди, поцеловала в макушку.
– Счас, главное сдать назад, – глухо сказал Паша, не торопясь освобождаться от материнской ласки тёти Груши.
Рисунок Асеевой Алины, 13 лет (студия "Шедевр")
ЕЛЕНА ОВСЯННИКОВА
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ (быль)
В 1941 году после начала войны в нашем городе развернули госпитали на базе санаториев, построенных в тридцатые годы.
Мой дед Эраст Иванович Овсянников был терапевтом: и по специализации, и по возрасту не попал на фронт, где нужны были в основном хирурги. Его определили в сочинский эвакогоспиталь №1972 для офицерского состава. Сюда попадали офицеры на лечение и реабилитацию после ранений и контузий.
В 1942 году мой тёте Лиде исполнилось восемнадцать лет, она закончила ускоренные курсы медсестер и начала работать в том же госпитале в биохимической лаборатории. В восемнадцать лет Лида была красавицей: тонкая талия, пышная грудь, большие карие глаза, пухлые губы, светлая кожа и легкие пепельные волосы.
Вот такая медсестричка пришла работать в место, где лечились молоденькие ребята её возраста или чуть старше. То есть, чуть старше, чем я сейчас. Юноши, только что выкарабкавшиеся из лап смерти, видевшие кровь, грязь окопов, гибель друзей, оказались в прекрасных условиях южного климата, моря и субтропических парков в заботливых отеческих руках медиков. Война громыхала где-то далеко–далеко, казалась страшным сном, а здесь был настоящий рай. И в этом раю были ещё и красивые девушки. Юные выздоравливающие офицеры вились вокруг красивой медсестры, как пчёлы возле бочки с нектаром. Хорошо, что рядом работал её отец, который в случае чего мог приструнить особо обнаглевших ухажёров. Но Лида справлялась с поклонниками и сама: гордая, строгая (точно, как наша бабушка, её мама), она была царицей среди восхищенных почитателей её красоты. Мальчики выздоравливали, уезжали на фронт, оставляя неприступной Лиде на память свои фотографии с неумелыми стихами и объяснениями в любви. И сейчас у нас в семейном альбоме сохранились некоторые фотографии неизвестных юношей, сгинувших впоследствии на дорогах войны.
В этом же году произошли два события, странно связанные между собой. Дедушка с бабушкой получили извещение, что их старший сын младший лейтенант Борис Овсянников пропал без вести. Горе было страшным: неопределенность мучала всех, заставляя бесконечно гадать, жив ли сын и брат, погиб ли, то представлять всевозможные кошмары, произошедшие с ним, то надеяться, что он чудесным образом выжил.
Вторым событием стало появление среди раненых в дедушкином отделении младшего лейтенанта Бориса Стрельченко – тезки дедушкиного сына. Офицер был совсем юным ровесником дочери, очень тихим и задумчивым. Он медленно и постепенно поправлялся после контузии: труднее всего восстанавливалась речь, парень сильно заикался и от этого страдал. Борис вдобавок мучился в неведении о судьбе своей семьи, оказавшейся в оккупации. Как говорится, горе сближает, и дедушка начал опекать юного бойца, испытывая к нему отеческие чувства. И Борис привязался к своему доктору, как к отцу, скучая по родительской любви.
Для врача очень важно было поддерживать в пациенте бодрое, положительное настроение, чтобы помочь быстрому восстановлению больного. А он заметил, что Борис с каждым днём становится всё задумчивее и грустнее.
– Так нельзя, Боря! Оттого, что ты замыкаешься в своем горе, легче не станет, – сказал дед.
– Да, нет, товарищ майор, я не потому грущу, – сильно заикаясь ответил Борис, смущенно отводя взгляд.
– Ну-ка, ну-ка, признавайся тогда, почему же? – настаивал доктор, заглядывая в глаза раненого, и вдруг подумал: «Какие синие глаза у мальчика, а у нашего Бори скорее серые». Он сел к лейтенанту на кровать и обнял его за плечи.
– Заикание не проходит, товарищ майор! Даже с девушками познакомиться не могу, стесняюсь! – наконец выговорил Борис.
–Это дело времени и терпения. Пройдет и заикание, голова ведь меньше уже болит? Кстати, а с какими такими девушками ты хочешь познакомиться? – улыбнулся врач.
– Да, вон посмотрите в окошко, там такая хорошая девушка с выздоравливающими играет в волейбол. И не подступишься к ней, самые лучшие ребята за ней бегают, как собачки. А тут я – заика…
Доктор выглянул в окно и увидел свою дочь Лиду, играющую на волейбольной площадке.
– Ну, с этой девушкой я тебя легко познакомлю. Мы эту девушку очень даже хорошо знаем с самого рождения, – засмеялся дед. – Ты вот что, прекращай грустить, а послезавтра в воскресенье, я как раз не дежурю, приходи вот по этому адресу ко мне на обед. Познакомлю тебя с семьёй, отвлечёшься немного. И он написал на листочке адрес нашего дома.
– Слушаюсь, товарищ майор, – ответил Борис и, наконец, улыбнулся, обозначив симпатичные ямочки на щеках.
Так в воскресенье молодой лейтенант появился в нашем доме. Встретили его тепло, доктор познакомил юношу с женой и дочерями: старшей – той самой красавицей Лидией и младшей – рыженькой, веснушчатой двенадцатилетней Валерией (в будущем – моей мамой).
Казалось, дело было сделано, молодых людей познакомили, Борис очень скоро стал своим в доме, иногда Лида соглашалась сходить с ним в кино в сопровождении Валерии, которую бабушка отправляла с ними на всякий случай. Но красавица Лида оставалась неприступной и холодной.
– Ещё не хватало, чтобы папа мне кавалеров навязывал, – сердито говорила она матери, – я сама разберусь, с кем мне встречаться.
Мать и отец недоумевали: Боря и парень-то видный, и в семье как родной, почему Лида носом крутит, непонятно.
Правду знала только рыжая Валерия, но никому не рассказывала, потому что ей перепадали сладости от юноши, с которым встречалась сестра.
Совсем молоденький офицер Арам был писаным красавцем, именно он покорил сердце неприступной девушки. Чернобровый, черноглазый, утонченный, как будто сошедший со старинных фресок, армянин был очарователен. Борис по сравнению с ним казался грубоватым и неотесанным, к тому же говорил с украинской «г», свойственной выходцам из Донецка. А Арам, сразу видно, родился в интеллигентной семье, читал стихи и говорил на правильном русском. Но Лида боялась, что родители не позволят ей встречаться с армянским парнем, поэтому молодые скрывали свои встречи, подкупая младшую сестру. К тому же Арам и сам боялся знакомства с родителями Лиды.
Но, чем больше времени проводил Борис у нас дома, помогая иногда дедушке в хозяйственных делах, тем больше он нравился младшей сестре своей простотой, открытостью и дружелюбием. К тому же Валерии было очень трудно хранить тайну сестры, потому что ей было жалко Бориса, да и от природы моя мама была болтливой.
И однажды она всё-таки проболталась.
– Не мучайся, – сказала она лейтенанту, – она встречается с другим.
– С кем? – коротко спросил побледневший юноша. – Рассказывай, всё равно я узнаю.
И Валерия рассказала ему всё, выдав старшую сестру с потрохами.
После этого Борис несколько дней не появлялся в нашем доме. Наконец он пришёл и попросил Лиду поговорить с ним наедине. Они пошли разговаривать на лавочку во двор. Валерия хотела было выскользнуть за ними и подслушать разговор, но была поймана за шкирку сильной бабушкиной рукой.
Через некоторое время Лида вбежала в квартиру, закрыв лицо руками, заперлась в маленькой комнате и не выходила оттуда до вечера.
А вечером пришёл с работы дедушка и поведал историю, о том, как Борис и Арам встретились у речки для выяснения отношений. Дошло почти до драки, но Арам малодушно сбежал от более сильного противника, бежал позорно прямо через мелкую, горную речку, куда и свалился, поскользнувшись на камне. Было ли это правдой, или Борис приукрасил рассказ о своей победе над соперником, история умалчивает.
Только Лида с Арамом больше не встречалась. Но и с Борисом не разговаривала вплоть до того, когда он отправился снова на фронт. Да и попрощалась холодно после долгих уговоров родителей, в то время, как остальные члены семьи горячо переживали расставание с полюбившимся им юношей.
После отъезда Бориса Лида стала заметно серьезней, пресекала малейшие попытки ухаживаний молодых офицеров, много читала в свободное время, и родные замечали, как она вспыхивает, когда почтальон приносил редкие письма с фронта. Борис писал дедушке, а тот читал его письма всей семье.
Но однажды горе во второй раз ворвалось в наш дом. С фронта пришла похоронка на капитана Бориса Стрельченко. Пришла нам, потому что он указал наш адрес в документах. Это был примерно 1944 год. До конца войны оставалось немного, уже было ясно, что наши войска побеждают немецких захватчиков, в ожесточённых боях освобождая в нашу землю. Тем больнее было узнать о гибели второго сына, потому что дедушка с бабушкой уже давно считали Бориса своим сыном, да и подросшая Валерия не скрывала своей привязанности к названному брату.
А Лида? Лида, услышав страшное известие, как будто окаменела и казалась бесчувственной, чем невероятно раздражала младшую сестру. А потом многие месяцы по ночам были слышны её приглушённые рыдания.
Осенью 1944 года Лида уехала в освобожденную Одессу и поступила в Одесский медицинский институт. В Одессе в эту пору было очень голодно, и, хотя дедушка помогал, как мог, дочери, за зиму та похудела до сорока пяти килограммов.
Но наступил день долгожданной победы, и буквально через месяц в Одессу, в студенческое общежитие, где жила Лида, просто ворвался Борис Стрельченко. Живой! Перенесший контузии и ранения, но живой! Он забрал исхудавшую тётушку из Одессы, увозя с собой в долгую, счастливую жизнь в новом качестве – жены офицера.
С тех пор они вместе. В течение всех этих лет дядя Боря Стрельченко доказывает моей тёте, что она тогда не ошиблась, расставшись с Арамом. Тётин муж закончил академию, защитил кандидатскую диссертацию, а затем и докторскую, и позже стал выдающимся военным учёным.
Однажды примерно в 1967 к нам в руки попал еженедельник под названием «Неделя». На одной из страниц была фотография нового, только что спущенного на воду, океанского лайнера «А.С.Пушкин», а чуть ниже фотография капитана этого лайнера Арама Оганова. Да, да, того самого Арама, который, по словам дяди Бори, позорно бежал от него через горную речку.
Так что тётя Лида умела выбирать себе молодых людей. Мы тогда очень смеялись и радовались, что Арам не погиб на фронте, а стал капитаном самого крупного круизного корабля в нашей стране. Но тётя попросила не рассказывать об этом её мужу, чтобы не расстраивать его успехами бывшего соперника.
Рисунок Емельяновой Софьи, 8 лет (студия "Шедевр")
Справка: Борис Иванович Стрельченко 1923-2002
Окончил Ленинградское артиллерийское училище в 1941 году,
а 1954 году – Военную артиллерийскую академию.
Участник Великой Отечественной войны.
Заместитель Командира артиллерийской бригады, заместитель начальника и начальник штаба артиллерийской дивизии.
Старший преподаватель Военной артиллерийской Академии в период с 1958-го по 1968 год.
Начальник кафедры Академии с 1969-го по 1974 год.
Начальник ЦНИИ МО с 1975-го по 1990 год.
Внёс значительный вклад в подготовку научно-педагогических и научных кадров для Вооружённых Сил.
Учёный в области боевого применения Ракетных войск и Артиллерии.
Под его руководством и при участии разработаны основные вопросы управления Ракетными войсками с применением современных средств автоматизации.
Доктор военных наук, Действительный Член Международной Академии информатизации и Академии Военных наук, Профессор Военной Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского.
Автор более 200 научных трудов, в т. ч. четырёх учебников.
Награды:
Заслуженный деятель науки РФ, Лауреат Государственной премии СССР Б.И. Стрельченко был награжден восемью орденами и двадцатью пятью медалями нашей страны.
Стрельченко Лидия Эрастовна (1924-2005) –во время Великой Отечественной войны работала лаборанткой в эвакогоспитале на Закавказском фронте, награждена медалями «За оборону Кавказа» и «За победу над Германией в Великой отечественной войне 1941—1945 гг.»
Рисунок Григоренко Ксении, 12 лет (студия "Шедевр")
Поздравояем с 75-летней годовщиной Великой Победы!
Комментарии (2)