Виорэль Ломов –

 

лауреат ряда литературных премий: «Ясная Поляна» им. Л.Н. Толстого; «Русский переплет» (МГУ); «Писатель года 2013»; «Народный писатель 2014 и 2016»; Гран-при премии «Во славу Бориса и Глеба»; премии губернатора Новосибирской обл. и др.

Я с удовольствием читаю произведения Виорэля на нашем сайте «Дети-книги». Прекрасный литературный язык, яркие образы и ощущение сильной, добротной прозы. Виорэль Ломов прекрасно владеет многими жанрами, и все они представлены на его страничке: сказки для маленьких, сказки-притчи для старших и взрослых читателей, приключенческие повести для младших подростков. Очень рада, что Виорэль Ломов дополнил наш сайт ещё одним видом прозы – очерками. Очень рекомендую его очерк об Олеге Константиновиче Романове. Я бы была рада, если бы такие очерки и статьи были в наших школьных учебниках.

 

 

 

 Вот, что Виорэль рассказывает о себе:

 

Читать, писать и считать я научился в пять лет. С тех пор читаю, пишу и считаю без перерыва шестьдесят семь лет.

Большую часть этих лет я работал в Минатоме (по образованию я теплофизик, окончил МЭИ), а на стыке тысячелетий «ударился» в литературу. Ударился не вдруг. До этого тридцать лет писал «в стол» роман «Мурлов, или Преодоление отсутствия», напечатанный в 2000 году в журнале «Сибирские огни». Через год меня пригласили в редакцию этого журнала. Несколько лет работал редактором отдела прозы, а потом ответственным секретарем. Потом снова работал в Минатоме, сейчас свободен, как горный орел.

За 17 лет напечатал 17 книг. Пять романов, несколько повестей и рассказов, какое-то количество стихов и эссе опубликовал в «толстых» журналах («Сибирские огни», «Октябрь» и др.). Издал несколько книг — о начальниках железных дорог Транссиба, олимпийских чемпионах Новосибирска, работниках Минатома, шесть книг из серии «100 великих» (издательство Вече) — русских и зарубежных писателей, романов, филантропов и меценатов, научных достижений России, Судебных процессов.

В 2017 году меня понесло в сказки. Написал сказочную трилогию, два-три десятка сказок для детей и подростков, для юношей (а больше для девушек) мистическую повесть «Елена Прекрасная».

Пока карабкаюсь в гору, пишу новую книгу очерков для Вече. Но чую, пора остановиться и оглядеться, может, лезу не туда?..

И вообще, пора писать одни лишь сказки. Сказки надо писать тогда, когда реальная жизнь начинает казаться выдумкой. А в сказках одна лишь правда, и ничего кроме правды.

 

 

 

Я также попросила Виорэля ответить на мои традиционные вопросы:

 

- Как вы пришли к жизни такой - начали писать для детей?
Почему именно детская литература?

В биографии написал. Добавить нечего. Разве что — читают сегодня в основном дети, а взрослые просматривают и прослушивают, а потом высказывают свое, отличное от услышанного и увиденного, мнение. Вот так.

 

- Что главное для вас в детской литературе? Кто для вас является любимым детским писателем из классиков? Почему?

Главное в детской литературе — хорошая выдумка и хороший стиль. Это всё есть в народных сказках, у Пушкина, Андерсена, Гауфа, Волкова, Мамина-Сибиряка, Алексея Толстого. Вот они и любимые, хотя есть еще много авторов, которых я любил и люблю до сих пор.

 

А из современных детских писателей?

Из современных писателей никого не назову, т.к. читал их по крохам (времени нет и прочего), многие нравятся, многие нет. Не буду обижать никого — все они делают доброе дело.

 

К чему стремитесь, о чем мечтаете в творчестве?

К чему я стремлюсь в творчестве? К единственному — написать то, что пишу в данный момент. Ни о чем не мечтаю, т.к. пора мечтаний давно прошла.

 

Что бы вы хотели сказать своим читателям ( пожелать)?

Не обессудьте, если что не так в моих вещах. Простите, если отнял у вас время. Спасибо за то, что потратили его на меня.

Что пожелать?

Конечно же, радости. Радость позволяет справляться со всеми проблемами, болями и сомнениями.

Ваш Виорэль Ломов.

 

Подготовила Елена Овсянникова

 

 

 

Две сосны

 

На берегу озера, заполнившего в давние времена каменную чашу, росли две сосны, стройные и высокие, как мачты старинных кораблей. Эти деревья и по сию пору называют корабельными соснами. Их предки становились теми самыми фок-мачтами, грот-мачтами, бизань-мачтами, которые терпеливо скрипели и пружинились под напорами шквалистых ветров и несли парусники в неведомую даль.

Эти две сосны с детства росли рядышком и знали друг о друге всё. Они были одинаковы и по величавому облику, и по красоте, и по высоте. Правда, одна из них — Большая — была чуть-чуть выше Малой. И хотя три метра — сущий пустяк для сорокаметровой сосны, Большую это очень радовало, и она каждый день напоминала Малой об этом. То и дело она спрашивала: «А ты видишь вон ту лодку на озере?» (Справедливости ради, лодки иногда и не было вовсе). Малая сосна не видела лодки, так как ей не хватало для этого трех метров. А вставать на цыпочки ради такого пустяка она не хотела. «Что ж ты! — смеялась гордячка. — Неужели не видишь? В ней два рыбака! Да вон она, вон!» «Не вижу», — вздыхала сестра. Она давно уже смирилась с тем, что Большая видит дальше ее.

Так и жили они много лет, общаясь друг с другом и еще с двумя березами, что росли рядом с ними. Когда-то березы росли немного дальше, в угрюмом ельнике, но потом незаметно перебрались ближе к соснам.

Та сосна, что поменьше, росла ближе к озеру, и когда от воды был сильный порывистый ветер (а он дул часто), она прикрывала, как могла, от него свою подругу. Та, правда, сестриной заботы не замечала, воспринимая ее, как должную.

И вот однажды налетел шквалистый ветер с противоположной стороны. Он вскоре превратился в ураган, и Большая сосна не устояла на ногах. Из последних сил вцепившись корнями в почву, она стала со стоном падать. Малая сосна успела подхватить ее и удержать своим стволом.

— Я умираю, — прохрипела Большая.

— Нет, я держу тебя, и ты держись!

Но Большая сосна обессилела и всем своим весом навалилась на Малую. Та пригнулась до самой земли, удерживая сестру, пока Большую не выворотило с пластом земли. Малая сосна держала ее из последних сил, но тут и буря улеглась. Малая выдохнула с облегчением, слегка выпрямилась и попросила сделать то же самое Большую. Но та, ничего не отвечая ей, висела мертвым грузом. «Крепись, сестрица, — сказала Малая, — мы выстоим». Прошло много дней, обе сосны так и стояли в обнимку, и Большая стала засыхать, а Малая уже никак не могла разогнуться.

Через несколько лет лесники прореживали лес и спилили обе сосны. Они легли рядом. Оказалось, что Малая, даже изогнутая, ничуть не уступала в высоте Большой, она просто росла ниже той на три метра.

— Жалко, изогнутая сосна, — сказали лесники, — но из нее всё равно можно сделать отличные бруски. А эту придется пустить на дрова.

Прошло еще несколько лет и люди стали рассказывать, что на месте, где растут две березы и между буро-зелеными ото мха валунами стригут воздух папоротники, когда-то росли две могучие сосны. В бурю Большая сосна упала на Малую, и та не выдержала напора ветра и веса сестры и сломалась. Большая сосна выжила, выпрямилась, какое-то время с сожалением поглядывала на лежавший у ее подножия ствол, но потом перестала обращать на него внимание. И тут ее свалил на землю не очень даже сильный порыв ветра...

Вечно люди перевернут всё вверх дном! Малый отдаст свою жизнь за другого, а прославлять начинают большого — только за то, что он большой! Хорошо, когда ветер опрокинет их выдумки и покажет им правду.

 

 

 

Озеро и река

Жили-дружили река и озеро. И всё меж ними было в любви и согласии. Приплыла как-то из реки в озеро щука и сказала:

— Озеро-озеро! Зачем тебе река нужна? Она течет и всем говорит, что она самая главная, а ты обыкновенная лужа.

Задумалось озеро, огорчилось, уронило слезу.

А щука в реку вернулась.

— Река, а, река! Зачем тебе озеро нужно? Ты стараешься, день и ночь в пути, а оно лежит, ничего не делает и только всем жалуется, что ты беспокоишь ее!

Взволновалась река. Говорит озеру:

— Кто тебе сказал, что я беспокою тебя?

— А кто тебе сказал, что я обыкновенная лужа? — вскинулось озеро.

Но река не слушает его, продолжает:

— Я важнее тебя!

— Нет, я! — говорит озеро.

— Я! — твердит река.

— Нет, я! — возражает озеро.

— Без меня ты никто! — шумит река.

— А без меня ты вообще не нужна! — не сдается озеро.

— А вот посмотрим!

— Посмотрим!

Забурлила река, оставила озеро. Устремилась к своему истоку и стала ходить по кругу. А озеро бросило ей вслед:

— Скатертью дорога! — и затаилось в обиде. Полежит-полежит и вспомнит, как хорошо было раньше. Поплачет и снова дремлет.

Ходила река, ходила по кругу, пока русло свое не протерла до дыр. Ушла река в землю, затерялась в пещерах. А озеро от слез совсем соленым стало. А потом и вовсе пересохло.

***

Ничто не может клевета родить,

способна лишь рассорить, погубить.

***

Река и озеро живут до той поры, пока

впадает в озеро река.

 

 

Орел и река

 

На скале над горной рекой жил орел. Когда орел был еще птенцом и едва научился летать, он ударился о камень и упал в воду. Река сжалилась над ним и вынесла на берег. «Ты теперь моя сестра», — сказал орел. «А ты мой брат», — согласилась река. Пока орел был молодой, ему нравилось, как река вприпрыжку бежит вниз с горы, а когда подрос, его уже не так радовала резвость сестры. Чего хорошего — бежать в одном направлении? То ли дело он — летит куда хочет. «Всё бежишь?» — спрашивал орел, улетая на охоту. «Всё летаешь?» — отвечала река и текла куда текла. Так и жили, орел — бесконечной охотой, а река — неуемной прытью. Когда орел состарился и стал реже вылетать из гнезда, он чаще стал разговаривать с сестрой.

— Куда ты так спешишь? Чему радуешься?

— Я бегу к морю, — отвечала река. — Оттого и радуюсь, что встречусь с ним.

— А кто это — море? Я ни разу не видел его. А у меня самые зоркие в мире глаза. Выше облака залечу — на земле вижу мышь.

— Море отсюда не разглядеть. Оно далеко.

— Неужели дальше, чем я летаю?

— Во много раз дальше. Ты не представляешь, как это далеко.

Запомнил этот разговор орел, и когда совсем состарился и с большим трудом вылетал из гнезда в поисках пищи, спросил сестру:

— А ты мне можешь показать море?

— Запросто.

— Не заблудишься?

Улыбнулась река:

— Не волнуйся, брат. Река всегда найдет море.

Когда сверху приплыла лодка, отвязавшаяся где-то от колышка, река прибила ее к берегу и предложила орлу проплыть в ней до самого устья.

— Это далеко?

— Это возле самого моря.

Взобрался орел в лодку, и понесла ее река к морю. Орел не переставал удивляться, сколько всего нового он увидел на ее берегах. Но вот, наконец, перед орлом раскинулось широкое, насколько хватало его еще зорких глаз, устье, а за ним стеной вставало синее море.

— Какое оно высокое! — в восхищении произнес орел.

— Нравится? — спросила река и попрощалась с братом, которого лодка вынесла в море. — Счастливого пути!

Орел уже не слышал сестру. Он закрыл всё еще зоркие свои глаза и не знал, что с ним. Орел подумал, что это та радость, которой всегда так радовалась его сестра. Впервые в жизни в него вошел покой, и орел не хотел больше открывать глаз, чтобы не выпустить его из души.

 

 

Как вороная кобыла стала белой

(отрывок из романа «Мурлов, или Преодоление отсутствия»)

 

Гришка, Димкин приятель, дня не мог прожить без приключений и как-то предложил Димке побелить старую вороную кобылу Версту. Верста доживала уже второй десяток лет, от солнца она приобрела грязно-бурую окраску, но голова и ноги были черные, и лишь местами белели седые волоски — так называемая масть вороная, в загаре, стариковская масть. У кобылы хватало сил только на еду и сон. Чтобы не делать лишних телодвижений, поев, она засыпала стоя, а если, проснувшись, лежала, то старалась и поесть тоже лежа. Обычно она паслась возле дома своих престарелых хозяев Глазыриных, живших в самом конце хутора, за речкой. За их убогой хаткой, крытой соломой, начиналась степь и уходила вдаль песчаная дорога. Казалось, эта дорога уходила так далеко, что стоило старикам немного отдохнуть, набраться сил и отправиться по ней вместе со своей любимой лошадкой — рано или поздно они добрались бы таки до собственной юности.

У стариков детей не было, и кобыле перепала вся теплота их добрых сердец. К ней они относились как к члену семьи.

Старик Глазырин лет пятнадцать тому назад, когда ему было только шестьдесят, ездил на ней в станицу и даже любил изредка пускать ее в галоп. Верста вела свою родословную от местной казачьей кобылы и персидского жеребца-гастролера, и отличалась в молодости сухостью сложения, была энергична, имела быстрые аллюры. Самой примечательной частью экстерьера у нее была голова с узкой мордой, тонкими губами и изумительной красоты умными печальными глазами. У лошадей спина не такая гибкая, как у человека, поэтому они всю жизнь и везут кого-то. И к двадцати годам стареют, бедняги. К старости и Верста, конечно же, стала иной, но для стариков Глазыриных она оставалась все маленькой игривой девочкой. Они души в ней не чаяли и любую пищу делили на четыре части: две себе, две кобыле.

Гришка притащил ведерко с побелкой, кисть на длинной ручке и гребень.

— А известкой не сожжем ей кожу? — спросил Димка.

— Это глина, обычная побелка.

Димка захватил горбушку хлеба, закатанный кусок сахару, самый большой огурец, и они пошли за речку. Время было послеобеденное, старики спали, закрыв ставни от зноя.

Под огромной грушей, в тени, спутанная Верста подбирала падалицу. Ребята осторожно приблизились к ней. Кобыла подняла голову и замотала ею, отгоняя мух.

— Вёрстушка, Вёрстушка, — погладил ее храп Гришка, — моя хорошая. Мы тебя сейчас причешем, и ты станешь красавицей, — и он стал гребнем расчесывать гриву и выбирать из нее репьи. Версте было очень приятно вновь услышать слово «красавица» еще из чьих-то уст, помимо хозяйских. — Димка, дай-ка огурец! И начинай белить ей бок.

Гришка с хрустом откусил пол-огурца, а другую половину дал Версте. Димка окунул кисть и боязливо коснулся лошади. По коже Версты пробежала дрожь, словно на нее сели слепни и мухи. Димка стал смелее водить кистью. Похоже, что Версте нравилась прохлада от побелки, и она стояла, не двигаясь. Гришка продолжал гладить кобылу, расчесывать ей гриву и хвост, выдирать из них репьи, поделился с ней хлебом, дал кусок сахару, а Димка тем временем, войдя в азарт, кончил белить и второй бок кобылы.

— А как же с мордой и ногами?

— Бели и их.

Димка выбелил Версте голову. Морду. Остался черным один нос, и было смешно, когда кобыла вдруг оскалила желтые стершиеся зубы, точно потешаясь над своим преображенным видом.

— А ноги?

— Ноги давай я побелю сам, — сказал Гришка. — Тут надо умеючи. Она хоть и старушка, да все равно ноги о-го-го! — он взял кисть, быстро и уверенно выбелил кобыле ноги.

— Может, хвост оставим черным — для красоты? Спереди нос черный, а сзади хвост, — предложил Димка.

— Не надо красоты. Надо, чтобы она была похожа на обычную лошадь.

Под вечер из избы вышел, потягиваясь, дед Глазырин. Хотел напоить кобылу, но ее нигде не было. У двора дремала под грушей чужая белая лошадь. Старик подошел к ней, внимательно осмотрел ее плохо видящими глазами и не признал.

Узнав о пропаже, бабка запричитала, подошла к Версте и тоже не признала ее. Кобыла приветливо махала им белой головой, но те оставили ей ведро с водой, отвернулись и ушли в избу.

Весь следующий день старики провели в безуспешных поисках пропавшей лошади. Осмотрели берег реки, заходили во все дворы, но никто не видал их Версты и не мог помочь им. Опечаленные старики сидели на завалинке, глядели на пасущуюся белую лошадь и горевали о своей Версте. Приблудной лошадке перепало с их стола, что послал им в этот день господь.

К вечеру ветер нагнал тучи, и ночью разразилась гроза с ливнем.

Утром Глазырины, еще не вставая с постели, загадали: если белая лошадь ушла, Верста непременно найдется. Глазырин растворил дверь и увидел напротив, в лучах восходящего солнца, как в ореоле, свою вороную кобылу.

Не веря глазам своим, он подошел к ней, обнял за шею и заплакал. Осматривая лошадь, он заметил в гриве куски белой глины. Дед потрогал их, и пальцы стали белыми. Он все понял, выругался незлобиво: «Проклятые!» — потом засмеялся и поспешил сообщить радостную весть своей старухе.

 

 

Дырка

 

Жила-была Дырка, и всем людям она мешала и вещи портила: штаны, рубаху, картину художника. Как увидят ее, бранятся и выбрасывают вместе со штанами, рубахой, картиной. Да еще приговаривают: «Глаза бы на тебя не глядели!» «Неужели я такая уродина? — думала Дырка, — Чистая, без пятен…» Скиталась-скиталась она по белу свету, зашла в булочную. Там в корзине бублик лежит, один-одинёшенек, да не обычный — без дырки, вместо нее у него горелое тесто посередке.

— Давно лежишь? — спрашивает Дырка.

— Неделю уже. Очерствел весь. Никому я прогоревший не нужен.

— И я всем помеха, — вздохнула Дырка. — Да ты не унывай, возьмут. Должны взять, ты такой круглый. Главное, надейся.

— Ты добрая! — сказал Бублик. — Оставайся! Вместе веселее будет.

Обрадовалась Дырка и осталась с Бубликом.

Тут мальчик зашел в булочную и купил бублик. Дома приставил его к глазу, смотрит в дырку, рад-радешенек:

— А я тебя вижу, бабушка!

 

 

Это Родина моя

    

Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, вдвойне горе тому, кто действительно без нее обходится.

И.С. Тургенев

Что надо человеку иметь, чтобы сказать: «Это Родина моя!» Да только одну Родину! Он же говорит своей матери — единственной, незаменимой: «Мама!» Жалко тех, кто добровольно отказывается от родителей и от Родины, кто примеряет их по себе, как Сенька шапку, забыв Тургеневское, выстраданное: «Россия без каждого из нас обойтись может, по никто из нас без нее не может обойтись». Впрочем, «тому, у кого нет чувства родины, нельзя внушить его никаким языком». (А. де Сент-Экзюпери).

На днях услышал песню «Родина» в замечательном исполнении Кубанского казачьего хора и вспомнил, что впервые услышал ее давным-давно от подгулявшего в честь праздника соседа. Помню, он подмигнул мне тогда: «Нравится? Народная, чего ты хочешь…» Песня поразила меня своей радостной чистотой и необозримой, как степь, ширью. А вскоре после этого услышал, как ее поет тенор (тогда еще не народный артист СССР) Евгений Райков.

Вижу чудное приволье,

Вижу нивы и поля, —

Это русское раздолье,

Это русская земля!

Потом я часто слышал песню по радио, на ТВ, в концертах, особенно художественной самодеятельности (это обычно была «фишка» вечера) — тогда в зале и на сцене  было меньше хохота и скабрезности, а больше лирики и порядочности. Было много сборников и грампластинок с записью «Родины». Все почитали за честь спеть ее: Ансамбль песни и пляски Советской Армии им. А.В. Александрова (солист Евгений Беляев), хор Московского Сретенского монастыря, Сергей Лемешев, Иван Козловский, Владислав Пьявко, Анатолий Соловьяненко… Пели не только русские вокалисты, но и иностранные, очарованные красотой мелодии. Скажем, знаменитый шведский тенор Николай Гедда, «Придворный певец» и член Шведской академии музыки, кавалер Ордена Почетного легиона (Франция), почетный член Королевской академии музыки (Великобритания) — пел на русском языке так, как не всякий русский споет. Выдающиеся исполнители и коллективы подняли популярность песни и сами поднялись с нею до высот российских раздолий.

И кто бы ни исполнял ее, профессионалы или любители, я всякий раз поражался — песня звучала так, словно ее пели ангелы. Исполняют ее и сегодня, правда, гораздо реже, и, к сожалению, в ней появился чужеродный, попсовый привкус. Но даже при этом «Родина», как и «Прощание славянки», вызывает слезы у слушателей!

По молодости я вслед за моим соседом и многочисленными конферансье думал, что песня — народная. В ней и впрямь, нет того, что заботит поэтов и композиторов — авторского почерка. Казалось, слова и мелодия сами по себе неспешно соткались из духа русского приволья.

Хотя тогда уже было известно, что у песни есть родители. Первым стал известен автор слов. Лет шестьдесят назад в журнале «Огонек» появилась первая заметка ленинградского филолога Смолкина об «авторе песни о Родине» — вологодском поэте Феодосии Петровиче Савинове (1865—1915). Некоторых знатоков эта новость обескуражила, так как в авторы просился если не народ, то уж поэты куда «более заслуженные» — Кольцов, Некрасов, Есенин…

Стихотворение «На родной почве» («Родное»), написанное Савиновым в 1885 г. и тогда же напечатанное в московском еженедельнике «Волна», было из восьми строф, Три из них (с изменениями) и «отлились» позднее в песню «Вижу чудное приволье» («Родина»). Начиналось оно так:

Слышу песни жаворонка,

Слышу трели соловья…

Это — русская сторонка,

Это — родина моя!..

Поэт создал немало стихов, но остался в истории русской литературы, прежде всего автором этого стихотворения, как позднее Раиса Кудашева автором слов популярной детской новогодней песенки «В лесу родилась ёлочка». Говорят, Максим Горький (то ли Александр Фадеев) за одно это стихотворение принял поэтессу в Союз писателей СССР.

«Достаточно беглого взгляда, чтобы почувствовать заложенную в этих стихах удивительную песенность, что невольно наталкивает на мысль о том, что при его создании у двадцатилетнего молодого поэта была своя музыкальная версия, своя мелодия, так как построение строф как бы четко делится на запевную и припевную части. По интонационному словарю мелодия песни и рифма стиха очень близки народным песням, например такой песне как «То не ветер ветку клонит» («Лучина»), что дает основание предполагать, что при создании данного стихотворения автор отталкивался или лучше сказать брал за образец популярную русскую народную песню, что однако нисколько не умаляет достоинств музыки и текста, а наоборот еще больше подчеркивает преемственность традиций, их народность». (Ю. Зацарный).

О жизни Савинова мало что известно. Лишь благодаря поискам вологодского краеведа Л.А. Каленистова, историка русской народной песни Л.Ф. Гофмана (Израиль), Николая Овсянникова, Юрия Зацарного и др. мы имеем отдельные сведения о биографии поэта.

Будущий поэт родился в 1865 г. в Тотьме Вологодской губернии, В этом городе через 80 лет другой русский поэт — «блистательная надежда русской поэзии» (Ф. Абрамов) — Николай Рубцов окончил семилетку и два курса Тотемского лесотехнического техникума.

Феодосий с детства хлебнул лиха. Отец умер, когда мальчику едва исполнилось восемь лет, а отчим всякий раз учинял с неуправляемого пасынка строгий спрос. Тяга к знаниям у мальчика была сильная, но здоровье слабенькое. Хватало и гонору. По болезни и строптивости он не закончил ни гимназии, ни юнкерского училища, ни Московского университета. Вернувшись в Вологду, устроился канцеляристом в губернское правление, а затем делопроизводителем в Попечительство детских приютов.

Юношеские стихи Савинова охотно печатали в газетах и журналах Вологды и обеих столиц, а сатиры и эпиграммы мгновенно расходились среди горожан. В 1887 г. в Вологде вышел первый сборник «Стихотворений» Савинова (300 экземпляров), куда и вошло «На родной почве». Сборник разошелся по подписке.

Высмеиваемое начальство не стало терпеть зоила, и после скандала, вызванного хлесткой поэмой «Савиниада», юношу отправили в отставку. Феодосий переехал в белокаменную, где устроился в нотариальную контору, а затем корректором в журналы «Будильник» и «Развлечение». В 1900 г. вышло 2-е издание «Стихотворений». В Москве сборник не заметили. Мало того, один из критиков раздраконил пиита за «бесцветное и жалкое нытье». Не смог вывести «в люди» Феодосия и его известный в свете друг — художник В.Э. Борисов-Мусатов (1870—1905).

Автор изъял из лавок тираж и, говорят, запил, что не удивительно.

К нашему счастью, на отдельные стихотворения Савинова обратили внимание композиторы Петр Алексеевич Петров-Бояринов (1868—1922) и создавшие песню «Родина» Александр Николаевич Чернявский (Цимбал) (1871—1942) и А.С. Самойлов (некоторые исследователи пишут, что под этим именем скрывался композитор Абрам Самойлович Полячек (1889—1976), об авторстве которого заявил его сын Евгений Полячек после смерти отца.

 В последние годы жизни постоянным спутником поэта стали одиночество, безденежье и меланхолия. Страдая алкоголизмом, отягченным прогрессивным параличом и тяжёлым психическим расстройством, Савинов попал в психиатрическую лечебницу в Кувшинове близ Вологды, перестал узнавать всех, кроме нежно любимой матушки, навещавшей его по воскресеньям в доме скорби. Там он и отдал Богу душу 29 августа 1915 г.

* * *

Вот одно из стихотворений Савинова:

Востока добрые заветы,

Дружок, мотай себе на ус —

Когда избились все штиблеты,

Не покупай себе картуз!

Когда прямую, как стрела,

Дорогу враг тебе покажет,

Пусть мудрость, друг, тебе подскажет

Свернуть у первого угла!..

Какая же тут бесцветность? Какое нытье?

* * *

Не забыт поэт на родине. На Тотемской земле в Центральной районной библиотеке имени Николая Рубцова ежегодно проводят Литературно-художественный фестиваль «Это — русская сторонка, это — родина моя…!», посвященный Феодосию Савинову.