Дорогие друзья! С Днём Победы!

 

В этот день мне хочется прежде всего, чтобы мы не забывали, какой страшной ценой досталась нашему народу победа над фашизмом.

Более двадцати миллионов погибших ( официальная цифра)! Сколько жизней не состоялось, сколько судеб разбито, скольких будущих учёных, писателей, просто талантливых людей сгинуло в той войне! Где бы было человечество сейчас, если бы не было страшной войны? Каких открытий мы лишились, каких достижений в науке и культуре? Об этом никто теперь не узнает…

 

Поэтому мне хочется сказать всем, что мы должны всеми силами не допустить новой войны!

Земля – общий дом всего человечества, нет плохих и хороших наций, есть просто хорошие и плохие люди. Как только кто-то начинает рассуждать о преимуществах своей нации, помните, это в воздухе появляется бацилла фашизма, и её нужно немедленно истреблять…

 

Я бы хотела, чтобы величие любого народа измерялось его достижениями в науке, культуре, медицине, социальных благах, а не военной силой. Желаю всем мира на земле!

Рассказы наших писателей напомнят вам об ужасах войны, о судьбах фронтовиков.

Подготовила Елена Овсянникова

 

 

Елена Арсенина

ТАЙНА ДЕДУШКИНОГО ШКАФА

 

Максимкин дед – настоящий герой. Хотя он в этом и не признаётся, но Максим сам догадался. Совсем недавно. Когда заглянул в дедушкин шкаф.  Получилось это нечаянно.

Как-то раз, играя в прятки с котом Мурзиком, он забежал в дедушкин кабинет. Вообще-то Максим редко сюда заглядывал, потому что дед не любит, когда его отвлекают от работы. Но в тот день деда не было дома. Значит, и отвлекать некого. А раз  отвлекать некого, почему бы и не зайти? Максим сразу заметил торчащий в дверце всегда запертого шкафа, ключ.

- Интересно, интересно… - заложив руки за спину, Максимка пару раз прошёлся перед шкафом. – Что может храниться в этом пузатом, кривоногом чудище?

- Мяу?! – поддакнул Мурзик. Кот встал на задние лапки, передними поскрёб дверцу. Принюхался. Затем чихнул.

Максимку вдруг осенило: конечно же…тайна! Дед не хочет, чтобы о ней кто-то знал. И поэтому запер тайну в шкаф. Ну и ну!

Максимке вдруг стало немножечко обидно. Какие могут быть секреты от родного, единственного внука?

- Мяу! – согласился  с другом Мурзик. Он потёрся о Максимкины ноги. Мол, давай, дружище, действуй!

На удивление шкаф открылся быстро и легко. Максим даже немного разочаровался. Из книжек и мультиков он знал, что все секретные двери сами по себе не распахиваются и не выставляют тайну на всеобщее обозрение.

Вдруг здесь какая-то ловушка? Вот он сейчас заглянет в шкаф, а дверца – раз! - и прихлопнет его сзади? И окажется он внутри тёмного, пыльного шкафа. Навечно запертым.

Надо перестраховаться. А что, если запустить для разведки Мурзика? Коту Максимкина идея пришлась не по нраву. Он распушил усы, воинственно поднял хвост. Чихнув, пулей выскочил из шкафа, устроился в кресле.

- Тоже мне, друг называется! – обиделся Максимка. – Ладно, без тебя обойдёмся…

Он придвинул стулья к распахнутым створкам. Теперь точно не захлопнутся. Подпрыгнул, щёлкнул включателем. При освещении Максимка почувствовал себя увереннее. Мурзик недовольно фыркнул. Его глаза превратились в узенькие щёлочки.

- Что, не любишь яркий свет? А я не люблю трусов и предателей! – пристыдил кота Максим.

Мурзик благоразумно промолчал. Свернулся клубочком, притворился, будто спит. Лапками усатую мордочку прикрыл, а сам косит глазом в Максимкину сторону. Разведчик из него -  никакой. А вот шпион получился бы отличный. Тот ещё проныра. За сосиску на любые подвиги готов.

Максимка вздохнул. Он всё ещё не простил Мурзику недавнее предательство:

- Ненадёжный  ты, Мурзик, кот и товарищ! Знать тебя не хочу... Так, что тут у нас…

Внизу шкафа ничего интересного не оказалось: коробки с обувью, старенький, потёртый  кожаный портфель. Дед часто с ним выходил из дома «по делам службы». Какой службы, не рассказывал.

Максим не раз приставал к деду с расспросами. Но тот каждый раз подносил указательный палец к  губам, молча улыбался. Хитро так прищурится: мол, военная тайна! Всё ясно! Дед вовсе и не шутил. Ничего, ничего. Всё тайное когда-нибудь становится явным. Разберёмся! Сейчас или никогда…

Максимка поднял голову. Так, пиджак, рубашки… Взгляд зацепился за вешалку в тряпичном футляре. Почему вся одежда висит на вешалках, а эта спрятана? Подёргал, пытаясь сместить вешалку в сторону. Тяжёлая, не поддаётся…

Максимка вскарабкался на стул. Нащупал  на футляре молнию, потянул замочек вниз. И здесь одежда! Послышалось приглушённое бряцание. Максимка просунул в футляр руку, пошарил внутри. Что-то здесь не так. Раздвинул мешавшиеся соседние вешалки, сдёрнул обёртку…

- Ух, ты! – от увиденного перехватило дух. На вешалке поблёскивал золотыми нашивками, медалями и орденами  военный китель. Самый настоящий!  С большими звёздами на погонах! Из-под него выглядывали, перекинутые через вешалку, брюки с красными лампасами.

В самом углу  шкафа, в таком же футляре-обёртке Максим обнаружил длинную в пол, колючую на ощупь, шинель. На ней тоже были золотые погоны. На каждом по одной большой звезде и красной маленькой звездочке, заключённой в герб. На верхней полке Максимка заметил красивую фуражку с лаковым козырьком и барашковую папаху с блестящей кокардой.

- Так, Максим Витальевич, а вам разве не говорили, что лазить по чужим шкафам без разрешения не очень красиво?

 От неожиданности Максимка вздрогнул и чуть не свалился со стула. Но крепкие дедушкины руки вовремя его подхватили, поставили на пол. Мурзик, едва заслышав голос, пулей вылетел в раскрытую дверь. Хитрюга хорошо знаком с крутым дедушкиным нравом.  

Опять подвёл! Придётся Максимке за двоих оправдываться.

- Я не специально. Шкаф сам открылся, а я только заглянул. Одним глазком. Дед, признайся, наконец, ты герой? – Максим твёрдо решил во всём разобраться.

Дед раскатисто рассмеялся, покачал головой.

- Однако, внучок! Не ожидал  от тебя такой прыти. Вместо объяснений сразу в атаку ринулся.  Ладно, обойдёмся на этот раз без нотаций. Нет, Максимушка, признаюсь честно – не герой. Бывший военный.

- И ты был на самой настоящей войне?

- Было дело.

- И кем ты там был?

- Сначала простым солдатом. Потом командиром, офицером…

- А сейчас ты кто?

Дедушка вздохнул:

- Сейчас у меня, Максим, много званий: глава семейства, отец, дед, ветеран, пенсионер, отставник и только потом генерал.

- Дед, не хитри. Вон сколько медалей. Их ведь за геройство дают?! – настаивал Максимка.

- Нет, внук, тут ты не прав. Награды не дают, а вручают. И не за геройство вовсе. А за заслуги перед Отечеством.

- Дед, а почему я тебя никогда не видел в этом костюме? – вновь полюбопытствовал Максимка.

- Это парадная форма, не повседневный костюм. И потом, я на заслуженном отдыхе. Поэтому одеваю её только в особо торжественных случаях.

- А когда он наступит, этот торжественный случай… – Максимке  не терпелось посмотреть на дедушку в военной форме. –  Мне можно пойти с тобой?

- Непременно. Куда же без любимого внука? – Дед взъерошил Максимке волосы. В прихожей послышался шум открываемой двери. Дед подмигнул:

– А теперь живо возвращаем всё на свои места. Кажется, наш главнокомандующий с рынка вернулся. Заметит бабушка беспорядок - мало не покажется. И на заслуги не посмотрит. Наряд, нет, два наряда вне очереди и никаких объяснений. Давай, брат, поторапливайся! Закрывай шкаф, так… Теперь стулья, стулья на место поставь! Фу, кажется, успели…

Лидия Гусева

ПЯТЬ КОПЕЕК В БЛОКАДНУЮ КОПИЛКУ ЛЕНИНГРАДА

 

  Недавно мы начали заниматься капитальным ремонтом в квартире Центрального района Санкт-Петербурга. Без труда отрывая одну рассохшуюся дощечку паркета за другой, я вдруг увидела монету, потемневшую от времени. 
- Смотрите, я клад нашла! 
Понятное дело, все как-то обрадовались находке. Я начала рассматривать монету. Это были советские пять копеек. Пятёрочка была вырисована в виде острого месяца-серпа, обрамленная двумя колосками пшеницы. Года не было точно видно, но вроде 1944. У меня вместо радости, затряслись руки.
- Слушай, - сказала я сыну, не сведущая в нумизматике, - а, по-моему, в 44-ом не чеканились монеты. Скорее всего, не до этого было, - продолжала я, опираясь на свою женскую логику. 
- Нет, мам, что-то печаталось и чеканилось, - ответил сын.

Я начала с усердием и пемолюксом оттирать грязно-желтенький диск. И… не может быть! Год 1941. С ног до головы меня прошила необъяснимая адреналиновая молния, от чего подкосились ноги.

Не думала, что цифра может сделать такое. Да, мы уже привыкли видеть эти годы 1941-1944, 1941-1945 на открытках, по телевизору, в газетах и кино. Да, мы, «обтолераненные» современностью, как снарядами, знаем все равно и помним.  Но, когда в твоих руках оказывается предмет, с четкой принадлежностью к 1941 году, к началу войны, когда держал эту монету последний раз незнакомый тебе человек в то далекое время, что он чувствовал? 
У меня, от заряженной памятью и временем монеты, пробежала такая волна боли, смятения, ужаса, как будто это я только что услышала, что началась война. 

Жила-была большая семья в Колпино. Родители с тремя ребятишками. Как тут не радоваться! Вдруг, страшное слово «война» прогремело из динамиков, словно с неба. Ученые-психологи говорят, что есть три этапа восприятия горя: шок – неверие – смирение. Оправившись от шока, они не верили, но линия фронта наступала быстро. Летом им пришлось перебраться в Ленинград к тетке. Занимали большая семья одну комнату в коммунальной квартире на Фонтанке, 50.

Отец, Петр Артемьевич Артемьев, работавший мастером на Ижорском заводе, быстро нашел работу. На фронт он по возрасту не годился, воевал еще в первую Мировую.

Их сын уже в то время служил в Армии.

Семнадцатилетняя Тоня и тринадцатилетняя Тася рыли все лето окопы и траншеи вокруг города.

Но началась голодная осень, а потом холодная зима. Первой умерла тетка, потом слёг и отец. Он не мог стоять уже на ногах, мать еле передвигалась на карачках. Девочки по очереди ходили с карточками за хлебом на угол Владимирского и Невского. Не обошел и эту семью человеческий негатив. Прямо в очереди у Таисии вырвали карточки. Ей было легче умереть, чем придти домой без хлеба к своим. А там еще один контраст – входит она в квартиру, а на кухне слышится голос соседки: «Муся, на каком масле жарить пирожки, на сливочном или подсолнечном?»

Сказал тогда отец дочерям свое последнее желание: «Если я не поем мяса, то завтра умру. Я знаю, что солдат кормят кониной. А они выбрасывают головы лошадей на дороги, подкармливают жителей. Попробуйте дойти до линии фронта. Принесите голову». Слабые, но все-таки стоявшие на ногах девочки, а это и понятно, родители отдавали им большую часть своего пайка хлеба, двинулись они в направлении своего Колпино. Сколько шли, одному Богу известно. И, действительно, увидели они по другую сторону дороги лошадиную голову. Осталось только перейти эту дорогу. Но тут началась бомбёжка. Лежат они в обочине и смотрят на эту голову через дождь снарядов и после, которого, от нее ничего не осталось.

Вернулись домой ни с чем.   На следующий день их отец умер.Это было начало февраля 1942 года. На санках свезли его в ближайший пункт приема.Им сказали, что похоронят его на Волковском кладбище в братской могиле.

Девочки решили бросить учебу и устроиться на работу, чтобы получать рабочие карточки. Тоня пошла работать в медсанчасть, 13-летняя Тася, прибавив себе пару годков - в «Росгософормление». Благодаря старшей Антонине, которая приносила половину своего крохотного обеда в нижнем белье, мама с сестренкой и выжили. А Тася, как мальчик Гаврош, бегала под артиллерийскими обстрелами и бомбёжками по Петроградской стороне, клеила газеты и плакаты. Рекламные щитки и круглые тумбы бессменно обновлялись свежими газетами «Ленинградской Правды» и «Смены». Большой Сампсониевский также был ее позицией, где она останавливалась у хлебозавода, жадно вдыхала головокружительный запах. А нередко, чтобы не потерять сознание от голода и тяжести газет, лакомилась клеем из сумки. 
- Вот здесь я спасалась в бомбоубежище, вот здесь в подвале, вот здесь просто в парадной, вот здесь, вот здесь, вот здесь… Вот здесь дом был обрушен, в этот тоже попала бомба, а здесь лежала замерзшая женщина с вырезанными ягодицами, здесь старушка стояла на одной ноге, держась за печку, перед ней почти весь дом обвалился…

В их дом на Фонтанке, 50, также попала бомба, но к счастью их парадная не пострадала.  И ночные дежурства на крышах домов их также не обошли. Все досталось этой семье. А вот медаль «За оборону Ленинграда» Таисия так и не получила. В 43-ем объявили, что будут их выдавать в Администрации, но на Невском была в тот день страшная бомбежка, и документы пропали. Сколько не ходила потом Гусева Таисия Петровна по инстанциям, везде получала отказ. А ленинградцы знают, какую значимость имеет эта медаль…

Сейчас на Первом канале ТВ проходит акция, где просят жителей прислать военные фото.
- Мам, покажи свою фотку блокадную. - Донимали ее часто дети.
- Да вы что? Никогда. В жизни не покажу. Это хуже, чем Саласпилс.

Врачи запретили ей учиться и иметь детей после дистрофии. Но, как видите, не смирилась она с этим.
Не буду долго читателя утомлять фактами, вот еще одно ее воспоминание, которое хочется связать с оскоминной толерантностью современности.
- Когда открылись первые бани, то все люди, мужчины и женщины, старики и дети мылись все вместе. Никто ничего не испытывал: ни стеснения, ни стыда, ни страха, - только бы насладиться горячей водой. Потому что все были среднего рода, без намека на половые признаки, а тем более намерения. Одни кости, и глаза в глазницах. 

А вот заграницей говорят, что там очень модная такая модель – ходить всем вместе в баню, от малого до старика… Чтобы у детей комплексов не было. А чтобы закрепить материал теорией, уроки секса вводят с 4-летнего возраста.
Зачем нам навязывать европейские нравы, модели, теории? И не зачем нам также американские трактовки поведения: 1-шок, 2-неверие, 3-смирение. Не для нас это. У нас есть просто Вера! Каждый человек, как звезда, индивидуален, также и каждое государство! Поэтому Ленинград и выжил! С честью выжил!

Вот такой клад-вклад семьи Артемьевых, по матери Юшковых, в общую копилку историй блокады получился.
Р.S. Тоня вместе с санчастью в 43-м ушла на фронт. Дошла до Польши. Вернулась с фронта с медалями и мужем. Сережа воевал в танковых войсках, вернулся с ранениями.

 

 

 

Галина Емельянова

МУЗЫКАНТ

  

В апреле ночи еще очень холодные. Мы лежим на нарах и жмемся друг к другу, чтобы согреться. Христя  учит меня родному языку — ричка, чэрвона армия, ридна Украйна. Она мне не сестра, не родня, но здесь в неволе она моя семья. Под ее «гарбузы» я засыпаю.

Во сне я часто  вижу  маму. Вернее, ее руки. Мама нажимает на черные и белые клавиши, и они звенят то ручьем, то поют как птицы. «А теперь ты, Егорушка» — я играю простые гаммы, а так хочется научиться сыграть мамин смех.

Я помню, попавший под бомбежку поезд. Мы бежим из теплушек, но укрыться негде, вокруг поля. Слышится противный вой снижающегося самолета, мама толкает меня на землю и укрывает собой. Тяжело дышать, я с третьей попытки выползаю из-под тяжелого маминого тела. И вижу только темное в белый горошек платье, мамины плечи и все. Там, где была голова с прекрасными, уложенными крест - на крест косами кровавая лепешка. Кто-то берет меня за руку, и мы куда - то идем, как оказалось, навстречу фашисткой танковой колонне.

Я помню мамины слова: «Сынок, ты непременно будешь музыкантом!"

Часто я просыпаюсь от того, что пальцы мои и во сне двигаются, то ли играют мелодию, то ли собирают запалы.

Утро. Голова гудит, как тот железный таз, по которому стучит дежурный. Утренний кипяток  и кусочек хлеба, горячая вода  ненадолго согревает озябшее за ночь тело.

После завтрака начинался «цель аппель» - утренняя перекличка.

Наш трудовой  концлагерь  по сборке гранат  и мин на окраине маленького, словно, нарисованного городка. Хорошо помню, как нас высадили из теплушек, и мы шли от станции, через весь городок, так и не увидев никого из его жителей.

Наша работа – собирать запалы для гранат, те, что  моментальные — красного цвета, а замедленные — желтого и синего.

 Вдоль длинных столов, за которыми мы сидим, ходит надзирательница толстая Эльза. Мундир с зелеными нашивками уголовницы трещит на ауфзерке по швам. Она идет, не поворачивая красной шеи, но все видит, и розга  в ее руке не знает отдыха. То тут, то там слышен хлесткий удар, наказывающий болтунов.

Еще к нам приходит фрау-мастер  Губер. Она приводит ко мне на учебу новичков. Они  стоят возле меня, наблюдая за моими руками, но мне все равно, мои пальцы работают сами по себе, а голова моя занята другим.

У меня есть тайна. Там, в конце длинных столов, куда почти не проникает свет, в стене есть дверь. Она нарисована, но кажется, что самая настоящая: деревянная, с железными заклепками в виде крестов и с таким же засовом.

С тех пор, как Христя рассказала мне о деревянном мальчике и волшебном ключе, я сразу понял - наша дверь тоже не простая, за ней выход в огромный добрый мир. Кто-то мечтает о пайке хлеба или супа, а я о чудесах за волшебной дверью.

Раз в неделю в мастерскую приходит оберлейтенант. Малыши страшно боятся этого дня. Он идет с фрау Губер вдоль столов и считает — айн, цвай — ауфштейн, айн, цвай — ауфштейн. Первый – сидит, второй - встает. Каждого второго уводят сдавать кровь для раненых фашистов.

На прошлой неделе он тоже приходил: айн,цвай — ауфштейн. Я — цвай, но фрау Губер положила мне на плечо свою теплую ладонь, и я сел. А Иштван, мой сосед слева ушел сдавать кровь.

Самая моя большая мечта: ручная граната или мина, чтобы взорвать стену, но доступ на склад для нас закрыт.

Когда по команде мы уходим в уборную, то я успеваю закопать под стеной украденный запал.

Скоро я соберу их достаточно, а потом обменяю   нательный крестик на зажигалку,  и смогу  взорвать дверь. Я верю: этот день настанет,  и я освобожу нас всех.

Небольшой крестик достался мне случайно, его успела дать мне женщина, на  выходе из  «душа», камеры, где тебя прожаривают невыносимо горячим воздухом, чтобы уничтожить вшей, и всякую заразу.

Ту женщину я не знал раньше, но видимо был похож на ее сына или внука. Несколько раз она пробиралась ночью к нам в барак и приносила мне сухари, потом перестала, наверное умерла от голода.

Она, как и Янина, была полячкой.

 Янина раньше была красивая как божья матерь в ее книжке. Но однажды оберлейтенант  увел ее, и она вернулась только к вечеру, бледная и дрожащая, словно сдавала кровь, но на руке у нее  было следов укола.

А потом она была дежурной на кухне и опрокинула на себя кастрюлю с супом из брюквы, Эльза кричала, что отправит ее в Освенцим, лагерь смерти.

Девушка выжила, правда на лице и шее у нее ужасные рубцы от кипятка.

Зажигалку Янина украла у оберлейтенанта и теперь меняет на хлеб и брюкву. Старшие мальчики иногда курят всякую гадость, чтобы согреться и не чувствовать голод.

День за днем все стараются сделать норму, а я делаю две, поэтому меня редко отправляют на сдачу крови. Иштван так и не вернулся, на его месте дерганый мальчик Гонзик. Он уже два раза был замечен на воровстве хлеба. Поздно вечером за бараком, когда мы играли в «газовую камеру», его толкнули в яму, изображавшую камеру, и побили камнями.

Уже три дня не приходила фрау Губер, и никого не забирали на сдачу крови.

А потом пришел тот страшный день. Оберлейтенант ходил по цеху один, от него ужасно пахло шнапсом и луком. Он поднимал с мест ребят, грязно ругаясь, ощупывал их. Потом он поднял Христину   и довольно зацокал языком — Я, я.

Он схватил девочку за руку, и я увидел, как зажатым в левом кулачке запалом она пытается дотянуться, чтобы выколоть офицеру глаз.

Оберлейтенант оттолкнул Христю, та упала. Фашист выстрелил ей в живот два раза.

Мы с мальчишками почти бегом отнесли ее в барак. Спрятали на третьем ярусе под кучей тряпья, чтобы ее не забрали в ревир - лагерную больницу, откуда никто не возвращался живым.

Ночью, когда я прилег с ней рядом на нары, то ощутил, как горит огнем ее маленькое, худенькое тело. Она то просила пить, то звала какую-то Настю. Я вспомнил, что так она назвала свою единственную куклу, которую ей подарили перед войной. Куклу отобрали перед камерой с «душем». Христина раньше плакала, когда рассказывала мне об этом.

Утром, проснувшись, я понял, что моей названной сестрички больше нет. Она как-то вся вытянулась, и сразу стала взрослой и чужой. Старшие ребята вынесли ее из барака, я остался один.

Дежурный призывно забил в таз, но никто не дал нам кипятка. Мы, дрожа от холода, поплелись в мастерские, там не было ни одного надсмотрщика.

Мы расселись по местам и стали работать.

За стенами был слышен грохот, то ли гроза, то ли взрывы.

А потом словно во сне, я увидел, как рушится нарисованная на кирпичах дверь.

 Через образовавшийся проем въехал танк. И много солдат с автоматами следом.

 Все мальчики и девочки закричали разом на своих языках.

— Тихо, тихо, дети! — звонким, мальчишеским голосом сказал офицер в погонах. — Возвращайтесь в бараки. Скоро подъедет полевая кухня, и всех накормим кашей.

Он повторил это по-немецки и по-польски.

Все, кто был в мастерской, строем ушли в барак.

А я никуда не ушел и продолжал собирать запалы.

 Седой, усатый солдат подошел ко мне и попытался заглянуть в глаза «Усэ, сыночку, баста, вчытыся будэш, а нэ робыты". И он ласково положил мне на голову тяжелую ладонь, а второй рукой остановил мои быстрые пальцы.

Он взял меня за руку, и мы вместе вышли из мастерской.

Мир за взорванной дверью был ярок и красочен так, что стало больно глазам от этого огромного синего неба и яркого солнца. Этот свободный мир был наполнен множеством незнакомых звуков.

Я закрыл уши ладонями и впервые за два года заплакал…

 

 

Ната Иванова

ПШЁННАЯ КАША

  

Родителям в эту субботу срочно на работу пришлось ехать, у них там груз какой-то пришёл, а к нам в гости на выходные баба Люда приехала. Мы с ней вдвоём остались, и тут началось:

- Тёма пирожок скушай, я сегодня утром напекла.

- Спасибо, бабуль, я уже позавтракал, не хочу сейчас.

- Хотя бы один, с картошечкой, пока ещё тёплые.

- Правда не хочу, позже попробую.

- А может молочка с блинчиком или кашки сварить пшённой? Ты когда маленький был, так любил её.

- Ба-буш-ка, я уже давно перелюбил, говорю же – я не голодный.

- Ну тогда яблочко возьми.

- Ладно, давай яблоко, - сдался я, иначе бабушка не остановилась бы, пока не предложила по очереди все гостинцы, которые привезла с собой.

Ей всегда надо кого-нибудь накормить, и есть при этом, мы должны каждые полчаса. Я откусил яблоко и тут же сморщился.

- Фу, кислое какое, - сказал я и выбросил яблоко в мусорное ведро.   

- Артём, зачем ты это сделал? – строго спросила бабушка.

- Так оно же невкусное!

- Поэтому надо выбрасывать? Из него компот сварить можно или пирог с ним испечь, а ты сразу в мусорку.

- Да ладно, у нас их и так много.

Бабушка ничего не сказала и принялась чистить картошку.  Но по её виду было видно, что она всё-таки расстроилась. «Чего я такого сделал? Подумаешь, невкусное яблоко выбросил. Ну и обижайся. Я тоже обижаться могу»,- немного поразмышлял я и побежал к себе в комнату играть в «Звёздный десант» на компьютере.

К обеду вернулись родители. Бабушка к этому времени столько всего наготовила, что мы, наверное, за неделю не съедим.

- Бабушка, не накладывай мне столько, я не доем, а ты потом обижаться будешь. Скажешь, что я опять еду выбрасываю. Ты же знаешь, что я капусту не люблю, - возмутился я после очередного блюда.

- А ты не выбрасывай, поставь в холодильник, на ужин разогреешь, - спокойно ответила баба Люда. 

- Вот ещё, кто же за мной доедать будет? Я-то уж точно тушёную капусту на ужин не буду.

- Конечно, тебе только бутерброды и жареную картошку подавай, совсем желудок загубите, - бабушка сердито посмотрела на мою маму. – Разбаловали вы его чипсами да сухариками.

- Не сердись, мам. Давай я Артёму сама положу, - и мама забрала тарелку с солянкой. – Артём, вы поссорились?

- Мне яблоко попалось, просто кислятина. Я его выбросил, - воодушевлённо стал рассказывать я, - а бабушка почему-то обиделась.

- Да не обиделась я, просто нельзя так, - вздохнула баба Люда.

Мама с папой переглянулись, и дальше наш обед прошёл в тишине.

- Спасибо, всё было очень вкусно, - первым из-за стола встал папа.

- Да, мамуль, большое спасибо, мы просто объелись, - мама начала убирать тарелки со стола, - ты иди отдыхать, а мне Тёма поможет.  

После того, как бабушка ушла в спальню, я поставил тарелки в раковину и собрался подняться на второй этаж, но мама остановила меня:

- Сынок, присядь. Ты когда-нибудь пробовал поесть на ужин клей?

- Мам, ты чего? Как можно клей есть?

- Пойди спроси у бабушки, как они во время войны в Сталинграде, когда она маленькая была, клей из кукурузного крахмала водой разводили и пили вместо киселя. Декстрин называется. Или жмых подсолнечный сосали, чтобы уснуть поскорее и не чувствовать пустоту в животе. Она ведь не просто так расстроилась.

- Мам, ну сейчас же не война, - попытался оправдаться я.

- Ты пойми, сынок, голод у неё с детства в подсознании живёт, такое не забудешь ни через двадцать, ни через семьдесят лет, вот она и хочет всех накормить побольше.

Я промолчал.

- А ты знаешь, чем шестилетней бабе Люде День Победы в мае сорок пятого больше всего запомнился? – продолжала мама. –  Твой прадедушка к тому времени уже после ранения с фронта вернулся, и они в село перебрались. Тогда на центральной площади концерт организовали, все вокруг крепко обнимались, плакали от радости. А бабе Люде в честь такого события маленький ломтик ржаного хлеба с кусочком сала дали, и для неё он был вкуснее всех лакомств на свете. Она до сих пор его вкус вспоминает.

Я опять промолчал. Раньше я никогда не задумывался, почему баба Люда в поездку всегда кусочек колбаски с хлебом берет. Или яичко варёное с огурчиком, или ещё что-нибудь, ехать-то до нас всего два часа. А она говорит: «Так, на всякий случай».

Я встал со стула и потихоньку подошёл к спальне:

- Бабуль, ты не спишь?

- Чего тебе, Тёмочка? Заходи, я кино смотрю. Хочешь, ложись со мной.

- Да нет, бабуль. Я это… просто, свари мне на ужин кашу пшённую, а то я давно твою не пробовал. У мамы всё-таки не такая, как у тебя получается.

 

 

 

Юрий Пусов

ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО

 

Сегодня наш огород бомбили. Мы видели с холма, как на грядках с картошкой, морковкой и луком расцветали огненные цветы взрывов. Это было даже красиво, но страшно. Алёнка вообще уткнулась лицом в одуванчики и накрыла голову руками. А я смотрел.
Я не знаю, почему самолеты сбросили бомбы на наш огород. Может, координаты спутали или бомбы лишние остались. Не могли же они посчитать подозрительным милашку Джека?
Когда пыль улеглась, он так же и остался стоять посреди разоренного огорода. А вокруг него, гордо надув животы, лежали его подопечные: большие оранжевые тыквы.
Я толкнул Алёнку в бок:
- Всё. Улетели.
Сестренка подняла голову и посмотрела на меня на удивление сухими глазами. Потом перевела взгляд на то, что осталось от нашего огорода и из глаз её потекли слёзы.
- Ой, - сказала она. – Мы так старались… А что же мы теперь есть будем?
Её нос сморщился и я понял, что нужно принимать меры. Хватит нам и одного бедствия. Не нужен нам еще и потоп из слёз.
- Беги домой, зови маму, - скомандовал я, - и тащи мешки. Соберем то, что уцелело. Картошку теперь и выкапывать не придётся.
От удивления Алёнка шмыгнула носом, затем кивнула и убежала исполнять. А я спустился к Джеку.
Папа сделал его до того, как уйти на фронт. Набил соломой свои старые штаны и рубашку. Голову из старой наволочки соорудил. Шляпу соломенную надел, чтобы солнцем не напекло. А я улыбку Джеку нарисовал. Кривую, но озорную. Как раз из-за этой улыбки его милашкой и прозвали.
«Ну вот, теперь он за вами присмотрит, пока меня не будет», - улыбнулся папа. Он часто улыбался. Особенно после того, как повестку получил. Он хотел, чтобы мы не волновались. Алёнка вот не волнуется. Только каждое утро, открыв глаза, спрашивает: «Папа не приехал?»
Вблизи стало видно, что каждой тыкве досталось по осколку. А королеву Анастасию поразило сразу в нескольких местах, и она треснула пополам. Не удивительно. Она рисковала больше всех, потому что самая большая. Мы хотели отвезти ее на ярмарку, а теперь придется съесть. Я ещё раз оглядел нашу маленькую армию, как в шутку прозвала мама бахчу с тыквами. Почти все ранены, но смертельно только королева. Я поднял глаза на Джека и закусил губу. 
Перед тем, как сесть в военный грузовик, который повёз его на фронт, папа сказал, улыбаясь: «Не волнуйтесь. Со мной ничего не случится. Пока с вами Джек, вам не о чем беспокоиться».
Когда машина с папой уехала, Алёнка посмотрела на нас с мамой и уверенно сказала: «Слышали? Пока с Джеком всё нормально, о папе нечего беспокоиться».
А сейчас я смотрел на Джека и видел небо и лес сквозь большую дыру у него в груди.
- Коля! – послышался звонкий голосок Алёнки с холма. – Мы уже идём! Как там Джек?
Следом за сестренкой спешила мама. Я представил, что сейчас будет, когда Алёнка увидит, что стало с милашкой.  «С папой всё будет нормально, пока с Джеком всё хорошо». Мысли заметались в голове. Что делать? Крикнуть, чтобы не подходили? Побежать самому и увести Алёнку, пока мама не починит пугало? А как объяснить? Как не испугать? Ну это же просто!
Уловив спасительную мысль, я принялся расстегивать жилет. Пальцы дрожали и не слушались.
Когда Алёнка наконец добежала, я как раз застегнул последнюю пуговицу и погладил Джека по животу.
- Ну вот, - сказал я и даже улыбнулся, - теперь у Джека обновка. Он не испугался, сохранил для нас тыквы.
- Заслужил, - кивнула Алёнка и обняла Джека за ноги. – Он герой! Совсем как наш папа! Скоро война кончится, и он вернется. Правда?
- Правда, - опять улыбнулся я и потрепал сестрёнку по макушке.
И мы пошли искать картошку. И морковку. И то, что от них осталось. Надо же что-то есть. А то, что «Пока с Джеком всё в порядке, с папой тоже всё хорошо» - это неправда. Это Алёнка так придумала. Просто всё будет хорошо.

 

 

Галина Стеценко

ЛУЧШИЙ ВЫСТРЕЛ

 

Дима с наушниками на шее заглянул в комнату дедушки и остановился у двери.

– Проходи-проходи, – Виктор Васильевич сразу отложил газету. Улыбаясь через очки прищуренными глазами, с привычным задором пригласил внука, – что остановился в нерешительности?

Внук, покачивая головой с заглаженными вверх волосами в форме петушиного гребешка, прошёл и сел на диван рядом с дедушкой. Взгляд его игриво прыгал по сторонам.

– Дед, скажи, почему ты стал военным? Сейчас многие стараются откосить от армии. Как тебе взбрело в голову поступить в военное училище? Так было модно в ваше время?

– Нет, не потому…– Виктор Васильевич, полковник авиации в отставке, пригладил облысевшую голову и пристально посмотрел в беззаботные, как безоблачное небо, глаза внука. Лицо его сделалось серьёзным, а морщинистые складки, казалось, стали более глубокими. – В те годы, когда я учился, не было компьютеров. И бизнесу нас не учили. Но я всё равно выбрал бы профессию военного. – Задумался, будто пытался измерить расстояние прожитых лет и подробно вспомнить всю свою жизнь.

– А почему? – И, не дожидаясь ответа, внук продолжил. – Только не говори мне, пожалуйста, о патриотизме, о любви к Родине и желании её защищать. Лучше скажи, что в детстве любил в «стрелялки» играть и не наигрался…

– Любил, как и все мальчишки с нашей округи. Да и сейчас ребятишки на детской площадке бегают с автоматами и пистолетами. Только у них они – купленные в магазине, а мы сами делали, из дерева. В детстве я ещё любил рисовать танки и делать самолетики. В младших классах из листка бумаги выходили простые самолетики и примитивные рисунки. Но с каждым годом рисование получалось лучше и лучше, и танки становились похожими на настоящие. Потом я стал конструировать самолёты из картона – разные. Долго хранил их, целую коллекцию, пока ты не родился и не начал их ломать. Да ты не помнишь, мал ещё был.

– Не помню. Дедуля, ты, когда служил, наверное, много стрелял. И твои друзья на службе тоже стреляли. Расскажи, какой в твоей жизни был лучший выстрел?

– Лучший? – Дед опять задумался. Вытер платочком пот со лба. – Лучший на войне был.

– Хэ! На войне? Да ты шутишь! – Дима скорчил недоверчивую улыбку и вскочил с дивана. – Я знаю, что ты не воевал!

Виктор Васильевич не отрицал.

– Да, не воевал. Но мне кажется, что воевал… и что был в землянках, и в подбитых танках, и пробирался по минному полю… так на всю жизнь впитались в мою память рассказы мамы, родственников, соседей о войне. – Тихие слова выходили из глубины души его и звучали так уверенно и убедительно, что внук внимательно прислушался к ним. – И хотя далеко отодвинулось военное время, я до сих пор отчётливо вижу страшные бои. Слышу шум воздушных налётов, буханье орудий. Да, в войну я был ребёнком, но запомнил и крики, и взрывы. И как мы с мамой в окопы бежали. И как корку хлеба сосали с сёстрами по очереди. Ещё запомнил дуло пистолета, и как пристально оно на меня смотрело…

– Расскажи, – тихо попросил Дима и присел поближе к дедушке.

– Всю эту историю я сам подробно не запомнил. Её потом, после войны, мне мама рассказала, твоя прабабушка Акулина. И снится, и вспоминается мне этот случай до сих пор…

С первых дней войны отец, твой прадед Василий, ушёл на фронт. Мы тогда жили на Украине, в небольшом поселке. Помнишь наш дом? Когда прабабушка Акулина была жива, мы ездили к ней.

– Помню…

– Не знаю, ты обратил внимание или нет, в кирпичной кладке дома остались выбоины от пуль. Наш дом чудом уцелел от обстрелов и бомбёжек. В саду было девять глубоких воронок от бомб!

Фашисты рыскали по посёлку. Искали партизан и хватали в чем-либо заподозренных людей. Заглядывали в каждый дом. Не обошли и наш… Сначала мы услышали топот сапог во дворе. А потом – выстрелы! Лай нашей собаки. Много выстрелов. И настойчивый стук в дверь. В доме была мама и мы, трое детей: я шести лет и две сестры, Вера десяти лет, Лида – восьми.

– Это мои двоюродные бабушки. Помню их. И что дальше было?

– Мы все напугались. Прижались к маме. Окружили её, взявшись за руки, как дети обхватывают ствол дерева. Мама обняла нас, а потом пошла открывать. Не открыть было нельзя. Что угодно могли сделать: выбить дверь и окна, подорвать или сжечь дом. Мама вышла за порог, а мы все побежали за ней. Увидели сразу: двор устелен куриными перьями, а все наши куры истекают кровью, убитые. Около будки, вытянув ноги, лежала моя любимица – собака Шарик. Сестры тоже её любили и сразу расплакались. Я метнулся к ней, чтобы помочь ей подняться. Я тогда не понимал, что ей уже ничем не поможешь.

Немецкий солдат что-то недовольно крикнул мне на своём. Я испуганно остановился. Повернулся – на меня смотрело дуло пистолета. Я в ужасе замер, понимая, чем это может кончиться. Не сводил с дула глаз, боялся пошевелиться. Того страха мне хватило, чтобы навсегда запомнить этот случай. Мамочка, наша славная, добрая, она заслонила меня собой! И я уже не видел пистолет – я прятался за маминой длинной юбкой. Я не знал, как мне лучше поступить, выйти или оставаться прикрытым. Я боялся выйти. Сёстры тоже забежали за юбку, и мы сжались в один комочек.

А солдат ещё долго не опускал пистолет. Это была пытка для мамы. Мама, стянув с головы косынку, с мольбой смотрела ему в глаза. Молча кричала что есть духу: «Не убивай!», и не могла выговорить ни слова. Когда я вспоминаю этот случай, мне слышится голос мамы. И, кажется, что она кричит на весь мир: «Не убивайте! Никого и никогда не убивайте!»

Немецкий солдат, молодой, высокий, возможно, не успевший создать семью на своей родине, вынужденный на чужой земле держать в руках пистолет, смотрел в мамины глаза, молодой матери. Что он прочитал в них? Что понял в этот момент? Но пистолет опустил. Может, мама, всматриваясь в глубину его глаз, заставила вспомнить его о своей матери?

С тех пор, взрослея, я вспоминал, как мама защищала меня, а я прятался за её юбкой. Мне захотелось всегда защищать свою маму. Я сказал себе: «Я буду защитником своей матери и нашей Родины! И никак иначе». – Виктор Васильевич помолчал, заметил, каким серьёзным сделалось лицо внука. Положил свою тяжелую руку на его плечо и добавил, – а ты подумай хорошенько и решай сам, какой путь тебе избрать и кем быть на этом пути...

– Дед, а про лучший выстрел ты обещал.

– То и был лучший выстрел – тот, который не был сделан.

 

 

 

Александр Мецгер

 КОМУ ВАСЬКА, А КОМУ ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ

 

Держу в руках старую, пожелтевшую фотографию и вновь, как в первый день нашей встречи, волнение теплом окутывает меня. С фотографии мне улыбается мужчина в крестьянской одежде. Я вспоминаю наши беседы, как будто это было вчера.
С первых же дней знакомства мы подружились с моим будущим тестем, Байдиком Василием Ивановичем, и я сразу же стал называть его отцом. Иногда он посмеивался надо мной:
- Надо же, никогда бы не подумал, что моим зятем будет немец. Кто бы сказал на фронте - обиделся б, на всю жизнь.

В последние годы жизни отец вечерами садился под вишенку и, закурив сигарету, вспоминал военные годы. Мы всей семьей рассаживались вокруг и слушали его рассказы. Раньше он не любил вспоминать о войне. А состарившись, захотел как будто выговориться. Один из его рассказов я и решил записать, в память о нем.

 На войну Василия Байдика забрали, вероятнее всего, из-за наличия высшего образования. Хотя, какой из него солдат? Ростом, как говорят, от горшка два вершка, щуплый, да еще и косолапый, к тому же.

- Такого взрывной волной убить может, - посмеялись в военкомате.
Но на войне любому занятие найдется. Поставили Василия командиром артиллерийского расчета. И в первом же бою снаряд угодил в его орудие. Весь расчет погиб, только Василия подбросило взрывной волной и, перевернув в воздухе, шмякнуло о дуб, росший метрах в десяти от пушки. Очнулся Василий в санчасти, от голосов санитаров.

 - Смотри-ка, такой задохлик, а очухался. Говорят, о дерево долбануло его - и ни царапины, только спина черная.

- Да что с ним случится? - заметил другой голос, - он же, как сопля, другому бы все кости переломало.

Санчасть располагалась неподалеку от линии фронта и часто подвергалась бомбардировкам. Этот день мало чем отличался от остальных: слышны были разрывы снарядов - привычные к ним солдаты не обращали на эти звуки внимания. Рядом с Василием положили разведчика с тяжелым ранением. Огромного, под два метра ростом и весом не менее 120 килограммов, его с трудом занесли в палату санитары. Разведчик не мог двигаться сам, так как у него был поврежден позвоночник.

Раз в день в санчасть приезжала машина и забирала тяжелобольных в тыловой госпиталь. Налет вражеской авиации, как всегда, явился полной неожиданностью для всех. Одна из авиабомб попала в емкости для горючего, находящиеся неподалеку от санчасти. Емкости взорвались и загорелись, вскоре огонь перекинулся на здание, где находились раненые. Санитары, в основном это были женщины, бросились выводить раненых бойцов из помещения. Каждое движение Василию доставляло боль. Все время пребывания в санчасти он пролежал на животе, боясь пошевелиться.

Когда здание занялось пламенем, у Василия мелькнула мысль: "А как же разведчик? Ведь сгорит живьём!"

Превозмогая боль, он взвалил солдата на спину и, почти волоком, потащил его к выходу. Откуда хватило сил нести на себе груз, который весил в три раза больше него, он и сам потом не мог понять. Кровь стучала в виски, он почти ничего не видел и лишь упорно прорывался вперёд с одной мыслью: "Я должен дойти!".

Как он вышел из горящего здания, кто ему помог, Василий не помнил. Последнее, что он почувствовал - чьи-то руки подхватили его и дальше - провал в памяти.

После госпиталя определили Василия писарем при штабе. Хотя, кроме писанины, приходилось делать уйму другой работы.

Из-за плоскостопия Василий не мог подобрать себе нормальную обувь. Да и одежда для его роста была не предусмотрена, так что ходил он аникой-воином: ноги враскорячку, шинель на несколько размеров больше, шапка всё время на глаза съезжает... Когда начальство приезжало, его старались куда-нибудь спрятать, с глаз долой. Однако хоть и посмеивались над ним солдаты, но любили его, за честность и доброту. Никогда Василий никому не нагрубил и ни в чём никому не отказал. Кому письма писал, кому-то прочитывал. Сослуживцы знали, что рос он сиротой. Всем Василий письма писал, а самому-то и написать некому было. В 33-м семья умерла от голода, а его выкормили чужие люди. Так что всего в жизни он сам добивался.

Особенно хорошо к Василию относился один солдат, по национальности еврей. Он был завхозом и частенько кусок хлеба или сахара перепадал от него Василию. Так у них завязалась дружба.

Как-то вызвал командир завхоза и приказал:

- Бери машину, денег, сколько надо, кого-нибудь из бойцов, и чтобы через трое суток привёз мне двух индюков, ящик апельсинов и ящик коньяка.

Как известно, на любой приказ, старшего по званию, в армии положено отвечать "Есть!". А уж как ты умудришься исполнить этот приказ - никого не интересует. Почесал Абрам, так звали того завхоза, затылок и говорит:

- Разрешите взять Василия - писаря?

- Не волнуйся,- посмеиваясь, говорил Абрам Василию, когда они на машине подъезжали к окраине города,- всё достанем, ещё и погуляем. Запомни - там, где живёт хоть один еврей, другому найдётся и еда, и постель, и помощь в нужную минуту.

Так всё и получилось. Загнали они машину в чей-то двор и загуляли. И с девушками танцевали под граммофон, и ели такое, о чём Василий только в книжках читал.

Очнулся он уже на обратном пути, в машине. И долго не мог понять: вечер сейчас или утро, сам он сел в машину или его погрузили: с ящиком коньяка, апельсинами и двумя индюками?

С этого дня, куда бы ни посылали завхоза, он всегда брал с собой Василия. И не было случая, чтобы они приехали, не выполнив задания.

Фронт быстро продвигался вперед и, чтобы не отстать от него, приходилось постоянно менять дислокацию. При виде сожжённых деревень и жертв озверевших фашистов, даже у бывалых бойцов на глаза наворачивались слёзы и яростно сжимались кулаки.

Василий дошёл до самого Берлина. Званий особо не заслужил, но наград - иконостас на груди. Радовалось сердце, что наконец, закончилась война и можно отправляться домой. Но не суждено было Василию, сразу после Победы, возвратиться на Родину. Довелось еще и с японцами повоевать.

А когда все же вернулся в родной район, с медалями на груди, никто не посмел назвать его, как прежде, Васькой. Теперь только уважительно - Василием Ивановичем.

Держу в руках старую пожелтевшую фотографию и понимаю, что в ней не только судьба одного человека, а целый пласт истории заложен. И мы увидели лишь маленький кусочек той истории. Возможно, скоро и последние очевидцы этих событий уйдут. Лишь старые фотографии останутся нам от них - памятью.

 

 

Владимир Нестеренко

УЛИЦА ПОБЕДЫ

 

Артёмка активный следопыт школьного музея в селе Родниковое и недавно  сделал открытие.

–  Папа, послушай, какие замечательные люди живут на улице Победы, –  сказал однажды Артёмка.

 –  Расскажи, я с удовольствием послушаю, –  откликнулся  отец.

Степан Ванин был призван на фронт из села Родниковое семнадцатилетним пареньком. После короткой учебы в училище он попал на передовую в 1944 году командиром орудия. И вот предстоял тяжелый наступательный бой. В задачу артиллеристов входило подавить огнём пулемётные гнёзда и миномётную батарею противника.

Перед началом боя командир батареи сказал:

 – Артиллеристы, мы получили много снарядов. Но они не совсем обычные, потому что пришли к нам из Красноярского края. Откуда я сам родом и основная часть наших батарейцев. Но снаряды эти необычны тем, что изготовлены бригадой  четырнадцатилетних мальчишек, а бригадир у них шестнадцатилетний Сашок. Этот юноша и вся бригада работают на токарных станках, а потом на сборке снарядов по шестнадцать часов в сутки. Но самое главное, они точат снаряды со знаком качества. Так вот, я хочу, чтобы и вы вели огонь по врагу тоже со знаком качества, то есть, чтобы каждый снаряд нашёл цель.

 –  Как же после этого мы могли промахнуться? –  сказал Степан Андреевич Ванин. –  Мы вели огонь точно и быстро, обеспечили  прорыв нашей пехоте. Тут же мы снялись с позиций, пошли вперёд за своим полком,  беглым огнём батареи закрепляли успех атаки.

 – Прекрасный рассказ, –  похвалил отец Артёмку.

 –  Но это не всё. В доме напротив я нашёл ветерана труда, который награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Я думаю это тот Сашок, о котором рассказывал Ванин.

 – Действительно любопытно! И ветераны не знают о том, что один делал снаряды, а второй бил этими снарядами фашистов! –  воскликнул отец. –  Эту несправедливость ты должен устранить. Но есть ли у тебя веские доказательства?

 – Да, Сашок, или Александр Иванович Богатырёв, родился и вырос  на железнодорожной  станции нашего  района. Его отец в первый же год ушёл на фронт и погиб под Москвой смертью храбрых. Саша досрочно окончил училище и стал токарем. В депо у них было много токарных станков, но они простаивали, потому что токари уходили на фронт. И вот пришёл час, когда Саша остался в цехе один. Он точил детали по заказу депо для ремонта вагонов. Он, конечно, приуныл: один в большом мёртвом цехе, и собирался перебраться на завод в город, но не успел.

Однажды в депо пришёл офицер, начальник депо, а с ними команда малорослых пацанов из школы фабрично-заводского обучения. Сашок придирчиво осматривал гостей. Одеты они были разношерстно, кто в форменных штанах из черной ткани, кто в синих гимнастёрках. Обувь тоже разная – у  кого ботинки, у кого сапоги. Вместо  шинелей – телогрейки. Мальчишки хоть и выглядели квёлыми заморышами, но с любопытными рожицами и озорными глазами: «Каковы тут дела на новом месте, может, пряниками угостят?»

«Держи карман шире, голо в цехе, станки и те в пыли, некоторые даже брезентом накрыты. Видать, здесь не до пряников!»

 Саша потом узнал, что мальчишкам исполнилось только четырнадцать лет. Все они были местные, красноярские, больше из деревень. Большинство сами  приехали учиться на токарей,  чтобы выполнять  на заводе военные заказы. Четверо, постарше, сбежали из дому на фронт, но их выловили в пути и вернули назад, устроили в ФЗО и стали обучать ребят работе на станках.

Офицер построил мальчишек в пролете цеха. Начальник депо подозвал к себе Сашу, и сам встал перед пацанами, возле старшего лейтенанта Чубик.

 –  Ребята, –  сказал Чубик, –  наша армия громит фашистов на всех фронтах! Ей нужна ваша помощь, и  Родина приказывает работать вам здесь. Видите, сколько простаивает станков, а фронту нужны снаряды. Много снарядов, чтобы беспощадно гвоздить фашистов  и с наименьшими потерями гнать нечисть  с родной земли. Вы не доучились, придётся обретать навыки токарного мастерства здесь под руководством  товарища Семёнова и вашего однокашника Саши Богатырёва.  Покажите себя настоящими патриотами нашей великой Родины.

Саша сначала растерялся, какой же он бригадир, ему только-только исполнилось шестнадцать лет, а его новые товарищи ещё младше и, конечно,  не  точили снаряды, да и  сам он тоже. Но суровое время требовало мужества. Саша вспомнил похоронку на отца, заплаканную маму,  двух младших сестрёнок, которых надо поднимать на ноги, кормить и одевать. Он теперь старший в семье мужчина. Ростом Саша  не особо выделялся, худой, с остриженной под машинку головой, но  с сильными мозолистыми руками и крепкими ногами. Крепость его была  добыта  постоянным трудом на выполнении заказов. А детали, какие он точил, сами понимаете, из металла, тяжёлые. Саша  иную заготовку поднимал на станок с трудом, зажимал в патрон, прижимал задней бабкой и точил. Словом, натренировался, как штангист. Вот он собрался с духом перед незнакомыми ребятами, подбадриваемый Семёновым, вспоминая свой, прямо скажем, героический труд и сказал:

 –  Ребята, за год я научился кое-чему. Детали для вагонов делал всякие, но снарядов не точил. Вместе будем учиться и стараться. Главное настроить станки по операциям.

 –  Ха, –  сказал рослый Коля, –  работа не волк, мы  её не боимся, какая кормёжка будет?

 –  Трёхразовое питание в деповской столовой по нормам военного времени, –  ответил Семёнов, –  и в ответ услышал довольный гул мальчишек.

Ребята поселились в общежитии при депо. Старший лейтенант Чубик всех  разбил на три отделения по операциям обработки заготовок и назвал боевым отрядом  токарей. Каждый подписался под клятвой, что не оставит своего станка. Бригадира стали звать командиром. Наставник подарил Саше армейские галифе. В них юноша выглядел куда солиднее, чем прежде.  В отряде ввели воинскую дисциплину, а Чубик обещал всех одеть в солдатские галифе, подыскать батарею или артиллерийский фронтовой полк, чтобы над отрядом взяли шефство и вели переписку. Ребятам  такие дела понравились, дух их креп с каждым днём.

Пока чистили, смазывали, настраивали станки с Чубиком, изучали чертежи, Саше казалось дело если не побежит, то пойдёт нормальным шагом. Но когда встали  к станкам, и начался поток, как говорил старший лейтенант, Саша понял, тут шаг собьётся, а то и захромает на обе ноги. С утра в цех пришли три полуторки с болванками. Разгружали всем отрядом. Умаялись, и это сомнение клюнуло более чувствительно. Гора из металла выросла многотонная, а будет прибывать и прибывать. Попробуй-ка, перетаскай болванки по потоку, со станка на станок, переставляя. Не подъемные они для пацанов. Одну – две заготовки обработать каждый сможет, а десятка полтора за день? Жилы тонки. Он-то сам выдюжит, а вон Андрей, самый малый ростом, вряд ли.

Для перевозки  заготовок от станка к станку Чубик приспособил легкие тележки.

–  Они позволят нам сократить нагрузку на пупы. Разработаем технологию обработки так, чтобы меньше перетаска было.

Саша попробовал, точно, тележка удобная.

 –  Верно, облегчит. Но все равно заготовку, как дитятку малую на руках таскать придётся. Пока настраивали станки, на тех харчах держались, а на потоке – упадём.

 –  Упадём, –  закричал Андрей, –  я первый, хоть и клятву давал.

 –  Так и будет, товарищ старший лейтенант. Никто не побежит от станков, но столовской кормёжки не хватает, не сдюжим, опозоримся, –  сказал Саша, и  мальчишки сгрудились вокруг командира.

 –  Да, задачу вы поставили серьёзную. С питанием всюду сложно. Недобрали в прошлом году урожая. Недород, а сколько под фашистами хлебных земель! Но я вопрос в депо поставлю. Патоки привезу, она вместо сахара сгодится. Глюкоза.

 –  Мы ели, противная, –  сказал Андрей, –  её коровам и свиньям у нас в колхозе давали.

 –  Противная, а не отказывался, –  засмеялся над Андреем Колька.

 –  На без рыбье и рак рыба, ребята. Пока же, давайте за работу. Я поразмыслю, как бы нам операции совместить без перетаска, хотя бы сверловку.

Чубик достал мерительный инструмент и принялся колдовать возле Колькиного станка, настраивая заднюю бабку для сверловки, хотя у того была первая черновая обработка. Точность сверловки должна быть высокой. Отклонение, –    и снаряд в полете потеряет заданную  траекторию, и цель не поразишь.

Наладчик справился с задачей, поток по его технологии исключил один перенос заготовок, что  сберегло не только физические силы мальчишек, но сократилось время  обработки. Ребята торжествовали, но о дополнительной пайке вопрос пока зашёл в тупик. Правда, Чубик привёз в общежитие  флягу патоки, да чемодан с армейскими галифе. Мальчишки строго расходовали патоку, вечерами размешивали в теплой воде и пили,  как витаминную добавку.

Чубик пробыл в цехе неделю. Он убедился, что работа налажена, а ребята выточили и собрали первый ящик снарядов, правда, без закладки взрывчатого вещества, попрощался с отрядом и уехал.

Первый месяц бригада не выполнила задание, хотя работали по шестнадцать часов в сутки. Мальчишки  запаниковали. Но Саша не растерялся и обратился за помощью в депо. В цех пришел опытный мастер. Он посмотрел на работу токарей, ничего худого не нашёл, а только заявил, что недобор произошёл из-за малого опыта у мальчишек. Про себя отметил – из-за малой телесной силы.

–  Ребята,  это был ваш пробный месяц, –  сказал он, –  вы  осваивались, набивали глаз и руку, а дальше, я уверен, с заданием справитесь. Завтра из леспромхоза привезут кедровые орехи. Два мешка вам выпишем через профком. Они не только вкусные, но и очень питательные.

Мастер сдержал своё слово.  Ребята приободрились, опыт токарный имелся, и они в следующий месяц отправили на фронт полный комплект снарядов с письмом,  где написали о себе и просили громить фашистов так, чтобы ни один снаряд не пропал даром. Вот это первое письмо и читал перед боем командир батареи, в которой воевал Степан Ванин.

 –Напиши о своих находках в газету в День защитника Отечества, –  сказал папа Артёмке. –  Ветераны прочтут о себе и обязательно встретятся за чашкой чая.

Артёмка так и сделал, и был счастлив, увидев, как артиллерист и токарь знакомились, а потом делились воспоминаниями о боевой молодости.