С В. Крапивиным

 

 

 

 

С детьми в Норвегии

 

 

 

Пожелание (записочка).

Дорогие ребята! Каждый из вас может стать литературным героем. Только они ведь  тоже бывают разные. Скучные – мечтают выпить пива, покурить; злые  -- могут  мучать котенка, обижать младших…  И есть замечательные герои, их еще называют «положительные», которым хочется подражать. Положительный герой это не значит  насквозь хороший, он может и ошибаться быть упрямым, непослушным,  с трудным характером, иногда вредничает. Но никогда не сможет совершить подлость или предать.  Вот  я и хочу, чтобы вы были такими личностями, о которых писателю будет интересно писать, а читателю интересно читать и захочется подражать.

 

 

 

Елена Габова

 

НЕ ПУСКАЙТЕ РЫЖУЮ НА ОЗЕРО

Рассказ

(Публиковался в журналах и книгах («Костер», «Литература в школе», «Путеводная звезда», во многих моих сборниках). По нему пишут сочинения на ЕГЭ и ОГЭ.)

 

Светка Сергеева была рыжая. Волосы у нее грубые и толстые, словно яркая медная проволока. Из этой проволоки заплеталась тяжелая коса. Мне она напоминала трос, которым удерживают на берегу большие теплоходы.

Лицо у Светки бледное, в крупных веснушках, тоже бледных, наскакивающих одна на другую. Глаза зеленые, блестящие, как лягушата.

Сидела Светка как раз посреди класса, во второй колонке. И взгляды наши нет-нет да и притягивались к этому яркому пятну.

Светку мы не любили. Именно за то, что она рыжая. Ясное дело, Рыжухой дразнили. И еще не любили за то, что голос у нее ужасно пронзительный. Цвет Светкиных волос и ее голос сливались в одно понятие: Ры-жа-я.

Выйдет она к доске, начнет отвечать, а голос высокий-высокий. Некоторые девчонки демонстративно затыкали уши. Забыл сказать: почему-то особенно не любили Светку девчонки. Они до нее даже дотрагиваться не хотели. Если на физкультуре кому-нибудь из них выпадало делать упражнения в одной паре с Рыжухой – отказывались. А как физрук прикрикнет, то делают, но с такой брезгливой миной на лице, словно Светка прокаженная. Маринке Быковой и окрик учителя не помогал: наотрез отказывалась с Сергеевой упражняться. Физрук Быковой двойки лепил.

Светка на девчонок не обижалась – привыкла, наверно.

Слышал я, что жила Светка с матерью и двумя сестренками. Отец от них ушел. Я его понимал: приятно ли жить с тремя, нет, четырьмя рыжими женщинами? Мать у Светки тоже рыжая, маленького росточка. Одевались они понятно как – ведь трудно жили. Но наши девчонки трудности Рыжухи во внимание не принимали. Наоборот, презирали ее еще и за единственные потертые джинсы.

Ладно. Рыжая так Рыжая. Слишком много о ней.

Мы очень любили походы. Каждый год ходили по несколько раз. И осенью, и весной. Иногда зимой в лес выбирались. Ну, а летом и говорить нечего. Летом поход был обязательно с ночевкой.

Наше любимое загородное место было Озёл. Здесь славное озеро – длинное и не очень широкое. По одному берегу сосновый бор, по другому – луга. Мы на лугах останавливались. Палатки ставили, все как положено.

Мы с Женькой в походах всегда рыбачили. Тем более, в Озёле. Озеро рыбное, окуни тут брали и сорога, а ерши в очередь выстраивались, чтобы хапнуть наживку. Всегда мы девчонкам на уху приносили. Объеденье. Хоть из-за одной ухи в походы ходи, до того вкусно.

Брали напрокат лодку – была тут небольшая лодочная станция – и плыли на середину озера. Все дни напролет с Женькой рыбачили. А вечером... Вечером, на зорьке, самый клев, а нам половить не удавалось.

Из-за Рыжухи, между прочим, из-за Светки Сергеевой.

Она с нами тоже в походы ездила. Ведь знала, что одноклассники ее не любили, а все равно ездила. Не прогонишь же.

Вечером возьмет Светка синюю лодку и тоже на середину озера гребет. Вокруг красота, солнышко за сосны закатывается, в воде деревья отражаются, а вода тихая-тихая, и видно, как со Светкиных весел срываются розовые от солнца капли.

Выгребет Светка на середину озера, весла в воду опустит и начинает. Выть начинает.

То есть, она пела, конечно, но мы это пением не называли. Высокий голос Рыжухи раздавался далеко по озеру, по лугам.

Клевать у нас переставало.

Почему ей нужно было на середине озера петь – не понимаю. Может, окружающая природа вдохновляла? К тому же от воды резонанс сильный. Ей, наверно, нравилось, что ее весь мир слышит.

Что она пела – не берусь сказать. Жалобно, заунывно. Никогда я больше таких песен не слышал.

Женька начинал ругаться. Ругался и плевал в озеро в сторону Рыжухи. А я неторопливо и хмуро сматывал удочки.

Выла Рыжуха час-полтора. Если ей казалось, что какая-нибудь песня не очень удавалась, она заводила ее снова и снова.

Мы вытаскивали лодку на берег и шли к одноклассникам.

Нас встречали смехом.

--Хорошо воет?– спрашивал кто-нибудь.

– Заслушаешься,– коротко отвечал я.

А Женька разражался гневной тирадой, которую я приводить тут не буду.

– Дура рыжая,– кривила губы Маринка Быкова. – И чего она с нами прется? Выла бы себе дома.

А голос Рыжухи все раздавался, и было в нем что-то родственное с начинающей расти травой, легкими перистыми облаками, теплым воздухом, в котором роились еще не умеющие кусаться комары.

Почему-то нам с Женькой не приходило в голову поговорить со Светкой по-человечески, попросить, чтобы она не пела над озером, не портила рыбалку. Может, она и не знала, что мешает кому-то.

В день последнего экзамена в девятом Нинка Пчелкина бросила клич:

– Кто завтра в поход?

И тут же устроила запись.

Она же распределила обязанности. Девчонки закупают продукты, мальчишки добывают спальники, палатки. Музыкальный центр берет Маринка, камера хорошая у Женьки.

Женька подвалил к Рыжухе, оперся руками о ее стол и сказал:

– Рыжуха, сделай доброе дело, а?

Светка вспыхнула и насторожилась. Никто к ней с просьбами не обращался.

– Какое?

– Не езди с нами в поход.

Рыжуха поджала бледные губы и ничего не ответила.

– Не поедешь? Не езди, будь другом.

– Я с вами поеду,– высоким дрожащим голосом сказала Рыжуха,– а буду отдельно.

Вот это "отдельно" и было для нас всего опаснее. Опять отдельно от всех будет на озере выть! Опять вечерней зорьки мы не увидим.

Женька отошел от Рыжей и прошептал мне:

– В этот поход я Рыжую не пущу. Или я буду не я.

Он торжествующе посмотрел на Светку, словно уже добился своего.

Теплым июньским днем мы устроились на палубе теплохода. Нас, дружных, двадцать пять душ. У наших ног тюки с палатками, рюкзаки, из которых выпирают буханки хлеба, торчат ракетки для бадминтона. У нас с Женькой еще и удочки. По всякому поводу мы смеемся. Экзамены позади – весело. Лето впереди – красота!

Рыжуха сидит на краю скамейки, рядом с ней – пустое пространство. Рядом с ней никто не садится.

За минуту до того, как отчалить, к Рыжухе подходит Женька. Он в синем спортивном костюме "Адидас" – стройный симпатичный малый. Выражение лица Рыжухи встревоженное, она чувствует подвох.

– Это твоя сумка?– спрашивает Женька и кивает на допотопную дерматиновую сумку, которая стоит около Рыжухи. В сумке, наверное, бутерброды с маргарином и яйца. Сверху высовывается серенький свитер, его Рыжуха взяла, видно, на случай похолодания. Я живо представил, как она в этом свитере сидит в синей лодке и портит нам рыбалку.

– Моя,– отвечает Светка.

– Алле хоп!– восклицает Женька, хватая сумку, и бежит с ней по палубе. И вот мы слышим, как он кричит уже с причала:

– Эй, Рыжая! Вон где твоя сумочка! Слышь?

Мы глядим через борт теплохода. Женька ставит сумку на пол дебаркадера и мчится обратно. Теплоход зафырчал, за кормой забурлило. Но трап еще не убрали, около него стоит матрос в яркой футболке и пропускает опаздывающих пассажиров.

Рыжуха сидела-сидела, потеряно глядя в пол, потом как вскочит и – к выходу. Еле успела на берег, теплоход сразу же отчалил.

Свитера, наверно, жалко стало, бутербродов.

Женька рядом со мной стоит, Светке рукой машет и орет:

– До свиданья, Рыжая! Гудбай! Нельзя тебе на озеро, ты рыбу распугиваешь! Sorry!

И девчонки со своих мест ей ручкой делают, кричат противными голосами:

– Прощай, подруга!

– Больше не увидимся!

– Ха-ха!

И давай Женьку хвалить, что он так ловко с Рыжухой устроил.

Чего девчонки радовались, я честно говоря, не понял. Ну, мы с Женькой, ладно, нам Светка мешала рыбу ловить. А им-то что? Ведь вместе со всеми Рыжуха и не бывала – недаром ее ни на одной фотографии нет. Бродила одна по лугам, одна у костра сидела, когда все уже по палаткам расходились. Ела то, что с собой из дома брала. В начале похода она свои припасы на общий стол выкладывала, но ее хлеб с маргарином и яйца Быкова в сторону двигала. При этом лицо у нее было такое же брезгливое, как на уроке физкультуры, когда выпадало делать упражнения с Рыжухой.

Теплоход еще толком не отвалил от города, а мы о Рыжухе уже забыли. Лишь на вечерней зорьке я о ней вспомнил, и в сердце ворохнулось что-то неприятное.

Но зато никто на озере не шумел. Клевало отлично. Женька был особенно оживлен. А мне это "что-то" мешало радоваться.

В десятый Рыжая не пошла. Классная сказала, что она поступила в музыкальное училище.

А еще через пять лет произошла вот такая история.

В то время я начинал учиться в одном из Петербургских вузов. И познакомился с девушкой, которая взялась подковать меня, провинциала, в культурном отношении. В один прекрасный день Наташа повела меня в Мариинку, на оперу.

И что же я вижу в первые минуты спектакля?

На сцене появляется золотоволосая красавица. У нее белейшая кожа! Как она величаво идет! От всей ее наружности веет благородством! Пока я еще ничего не подозреваю, просто отмечаю про себя, что молодая женщина на сцене прямо-таки роскошная. Но когда она запела высоким, удивительно знакомым голосом, меня мгновенно бросило в пот.

– Рыжуха!– ахнул я.

– Тише!– шипит на меня Наташа.

– Ты понимаешь, это Рыжуха, – шепчу, нет, кричу ей шепотом,– мы с ней в одном классе учились.

– Что ты говоришь?!– всполошилась знакомая.– Ты понимаешь, кто это? Это наша восходящая звезда!

– Как ее звать?– еще на что-то надеясь, спросил я.

– Светлана Сергеева.

Весь спектакль я просидел, не шелохнувшись, не понимая, чего больше было в моем сердце – восторга или стыда.

После спектакля Наташа говорит:

– Может, пойдешь за кулисы? Ей приятно будет увидеть своего земляка, да еще одноклассника. Жаль, цветов не купили!

– Нет, давай в другой раз,– скромно ответил я.

Мне меньше всего хотелось встречаться с Рыжухой с глазу на глаз.

По дороге довольно вяло я рассказывал Наташе о Светке, о том, как пела она на озере. Теперь я не говорил, что она "выла". Мой авторитет в глазах знакомой значительно подскочил. А я в своих глазах...

– Надо же!– удивлялась Наташа. – С Сергеевой в одном классе учился!

Я плохо ее слушал. Думал о том, что не Светка рыжая. Светка оказалась золотой. А рыжие мы. Весь класс рыжий.

Рассказ переведен на японский, английский, издавался  14 раз в разных изданиях.

 

 

 

Елена Габова

ДВОЙКА ПО ПОВЕДЕНИЮ

Рассказ

 

– Вот она! Вот Коданева!

Мальчишки разом отлипли от стен и бросились на Таню. Они вырвали и бросили под ноги ранец, окружили ее тесным кольцом и так повели к мужскому туалету. Они улюлюкали, кричали и свистели. Валерка Приходнов дергал за косу по-подлому, накручивая ее на руку.

Все было непонятно и страшно, словно Таня по ошибке попала в стан врагов, и они сейчас расправятся с ней, расправятся дико и стыдно.

Таня пыталась вырваться, но ей заломили руки и втолкнули в туалет.

Здесь ее ждали мальчишки из параллельных шестых, все вместе они прижали Таню к стене.

– Дураки, пустите, что я вам сделала?

Приходнов зло расхохотался ей в лицо и крикнул:

– Соловьева! Давайте сюда Соловьева!

Таня сразу все поняла. Сразу вспомнился вчерашний вечер. И снег, и ледяная горка. И Приходнов. И то, как он понравился вчера Тане. То, что он делал сейчас, было так не похоже на представление о нем.

«Ничего, что он двоечник,– думала вчера Таня.— Я буду ему помогать. Зато он какой! Смелый! Все его слушаются!

Мальчишки приволокли Соловьева, он плакал. Они толкнули его к Тане, и Приходнов приказал:

– Целуйтесь!

Таня еще сильнее вжалась в стенку, а Соловьев, маленький, красный от рева, повернулся и замолотил кулаками по голове ближнего шестиклассника. Мальчишки повернули его обратно и снова бросили на Таню.

– Целуй ее! – скомандовал Приходнов.— Она тебя любит! Целуй быстро!

Стало напряженно-тихо, и в этой тишине прозвучал спасительный звонок.

Все бросились по классам.

Приходнов стукнул Таню и Соловьева лбами и побежал тоже. Он бежал последним, и Таня, собрав обиду в кулачки, догнала его, замолотила по спине. А когда он повернул к ней лицо с узкими зелеными глазами, она изо всех сил провел ногтями по его желтым веснушкам. Полоски-царапины на лице Приходнова сразу расширились, набухли, из них показалась кровь.

– А-а-а!—закричал Приходнов вслед убегавшей Тане. – Будешь знать, как его любить!

Он рукавом утер кровь с лица и тоже побрел в класс. Приходнова догнала учительница и, увидев, что с ним творится, ахнула, схватила за руку, и они побежали на второй этаж к медсестре.

В туалете плакал маленький Соловьев, уткнув голову в холодную стенку.

Мальчишки, лишившись предводителя, не трогали Таню, только с любопытством на нее оглядывались. А она, с порванным воротничком, растерянная, растрепанная, дрожала всем телом и ни на кого не могла смотреть. Мужской туалет, эта запретная для девочек зона, орущая насмехающаяся толпа, злой беспощадный Приходнов – все это стояло перед глазами и не давало прийти в себя.

И уже как будто не было вчерашнего вечера.

…Учились шестиклассники во вторую смену. На втором уроке в классе зажигали свет. Домой Таня возвращалась в полной темноте, фонари в их районе почему-то не горели. Обычно она шла с подружками, но сегодня – одна. В школе потерялась варежка, и Таня долго ее искала.

– Коданева, подожди!—окликнули ее.

Валерка Приходнов и Саня Муравченко догнали Таню.

– Нашла рукавицу?—спросил Приходнов.

– Нашла,– ответила Таня.—Это не ты ее спрятал?

– Я,– сознался Приходнов. – Ты бы спросила у меня, я бы сразу ее обратно нашел. В другой раз спрашивай.

– Ты лучше больше не прячь,– попросила Таня. – Я боюсь одна в темноте возвращаться.

– А ты с нами будешь, с нами не страшно,– пообещал Приходнов и громко запел некрасивую взрослую песню. Муравченко его поддержал, и они, подражая словам песни, зашатались, как пьяные. Таня за них покраснела.

Падали звездочки снега. Вечер был  теплый, первый такой после сильных морозов, когда шестиклассники даже два дня не учились.

Прохожих не было на тихой улочке. Мимо проезжали редкие машины, высвечивая фарами дорогу и снежинки перед собой.

– Кода, хочешь, фокус покажу?

Приходнов остановился, подождал очередную машину и бросил под нее портфель.

– Ух, мимо! Коданева, подожди, не уходи, я счас под другую машину брошу. Вот увидишь, попаду!

Они с Муравченко бросили портфели под вторую и под третью машины, но под колеса не попали. Последний грузовик, пропустив портфели между колес и проехав еще немного, остановился. Из кабины выскочил шофер и погнался за мальчишками. Они дико обрадовались и помчались прочь. Таня, сама того не ожидая, бросилась за ними, как соучастница и верная подруга. Шофер их, конечно, не догнал, и всех это страшно развеселило. Все почувствовали себя ловкими, смелыми. И Тане передался мальчишеский азарт. Прежде она ни в каких озорствах не участвовала. Рядом был ее дом, а расставаться с мальчишками уже не хотелось.

– Выходи гулять, Кода, я тебя здесь подожду,– сказал Приходнов.

Услышав это, Муравченко удивленно покрутил головой. Что это с Валерой – девчонку зовет гулять?

Таня знала, что если зайдет домой, улицы ей не видать и без того задержалась. А погулять кому ж не хочется в теплый снежинчатый вечер? К тому же Таня впервые гуляла с мальчишками и немножко гордилась этим. Правда, Приходнов и Мураченко – двоечники, в школе на плохом счету, ну и что?

Она согласилась погулять, не побывав дома.

– Ура!—крикнул Приходнов и подставил Тане подножку. Она упала в снег, вскочила и толкнула Приходнова. Он развалился в сугробе и заржал. Таня подала ему руку, он резко дернул ее. Она упала на Валерку, и они весело забарахтались в сугробе.

– Ребя, айда на горку в наш двор!—предложил Муравченко.

Это была удивительная горка – высокая, крутая, сделанная без единой доски – от твердых ступенек с одной стороны до изумительно ровного ската цвета морской волны с другой. Делали ее отцы трех двухэтажных домов, не доверяя детям ни трамбовать снег, ни заливать поверхность. Каждый вечер детвора устраивала на этой горке зимние праздники и возвращалась домой неохотно – мокрая, замерзшая, но румяно-счастливая.

Сейчас, поздно вечером, горка стояла непривычно одинокая и была похожа на памятник Детству.

Ребята побросали на снег портфели, радостно побежали к ступенькам. На ходу Таня подобрала картонку и наверху плюхнулась на нее. Как чудесно было мчаться вниз, зажмурив от ветра глаза, и за короткое время почувствовать, как хорошо на свете!

Мальчишки форсили перед Таней, катались стоя, с шиком, ловко прыгая в снег там, где лед под горкой кончался. Таня скатывалась на картонке или на корточках. Над ней смеялись.

– Кода, катайся стоя! Кода, ветер услышишь! – просил Приходнов.

– Бояха, трус!—добавлял Муравченко и презрительно ронял: – Баба!

Таня хотела обидеться – так легче уйти, и не смогла. Уж слишком хорошо ей было с мальчишками. В следующий раз она поехала стоя. Это оказалось нестрашно, надо было просто приседать в том месте, где спуск кончался и начинался прямой лед. Зато восторг поднимался на высоту Таниного роста. Таня захлебывалась им и смеялась почти беспрерывно.

Падала она только в тех случаях, когда дорогу ей преграждал Приходнов. Он вставал на лед и отпрыгивал лишь в тот момент, когда приближалась Таня. Но она все равно пугалась и падала.

– Боишься? Меня боишься?— Приходнов обгонял Таню на ступеньках и поворачивал к ней лицо с узкими зелеными глазами. – Ты меня, Кода, не бойся, я тебя никогда не обижу.

– Еще раз встанешь, я домой уйду,– сказала Таня.

Больше он не вставал.

– Ребя, давайте паровозиком?—предложил Муравченко.

Ему, наверное, стало скучно. Он катался сам по себе и удивлялся ненормальности Валерки – на какую-то девчонку обращает столько внимания! Сам же говорил, что они – бабы!

– Давайте!—с радостью согласился Приходнов.

Первым съезжал Муравченко, закусив завязки шапки-ушанки, как удила, в середке – Таня. Ее крепко держал за пояс Приходнов.

Все втроем они падали, и это из-за Муравченко. Он нарочно валился в конце, чтобы Таня на него упала. Приходнов падал сверху. Они весело и небольно тузили друг друга руками и ногами и, поднявшись, бежали к горке наперегонки.

Уже давно никто не отряхивался – бесполезно. Снег лежал на одежде льдинками, цепкими, как колючки. Одежда промокла насквозь, но холодно не было, только иногда по телу пробегал быстрый озноб.

Все здорово проголодались, но о доме никто не заговаривал. Пойти домой – значит, расстаться. А Тане еще никогда не было так весело и хорошо. Она смирилась с тем, что дома ей попадет. Все равно попадет, пусть уж лучше позже.

– Счас я вас накормлю,– пообещал Приходнов и привел ребят к двухэтажному деревянному дому (здесь был целый городок таких домов и они сами жили в подобных). На лестничной площадке второго этажа ярко горела лампочка.

– Вывернем?—спросил Муравченко.

– Не надо,– ответил Приходнов. –Уже поздно, никто не выйдет.

Он был здесь точно не впервые.

Возле одной двери стояла деревянная бочка, прикрытая листом фанеры. Приходнов тихо снял его, вытащил гнет и мокрый деревянный круг, положил их сверху. Таня заглянула в бочку. Поблескивая рассолом, ровненько, словно ее никогда не трогали, лежала капуста. Ее было в бочке меньше половины, приходилось сильно нагибаться, доставая. По очереди наклонялись, черпали капусту прямо горстями, отправляли в рот. Руки, красные от снега, от мокрых варежек, защипало от рассола. Ели молча, чтобы не услышали. Тане было чуточку нехорошо, что они едят чужую капусту, хотя и очень вкусно. Ей даже хотелось, чтобы их услышали и прогнали. Пусть услышат, вон как мальчишки хрумкают. Таня тоже захрустела капустой громче.

Когда наелись, Приходнов аккуратно разровнял капусту рукой.

– Мало уж осталось,– озабоченно прошептал он и закрыл бочку в точности, как было.

– Пить хотца,– сказал Муравченко. – Соленая твоя капуста, Прихода.

– Счас попьешь.

Вышли на улицу.

– Пейте,- сказал Приходнов и зачерпнул из сугроба чистого снега.

Поели снега, по-капустному хрустящего на зубах.

– Дома накостыляют,– сказал вдруг Муравченко.—Домой пойду.

– Слабак!—сказал Приходнов и презрительно сплюнул сквозь зубы. – Кода и то не хнычет.

– Накостыляют,– мрачно повторил Муравченко. – Пойдемте домой, а ребя?

– Я знаю, где со второго этажа прыгать можно,– сказал Приходнов, не обращая больше внимания на Саню. – Айда, Кода!

Он быстро зашагал, и Муравченко покорно поплелся за ним. И Таня пошла. На сердце было тревожно, она знала, что дома волнуются, да еще как! Но она упорно отгоняла мысли о доме. Она понять себя не могла. Ну ладно – Муравченко, он друг Валерки. А ее-то что удерживает рядом с отпетым, как говорили в школе, Приходновым? Но Тане было с ним хорошо! Именно с ним, а не с ними, потому что Муравченко был обезьянкой, подражалой то есть.

Двоечник Валерка Приходнов всю зиму ходил без шарфа, в куцем пальтишке с узкими и короткими рукавами, сверху и снизу на пальто не было  пуговиц. Месяцами он носил одну и ту же рубашку, которую менял после того, как учительница писала его маме записку. В школу Валеркину мать вызывать было бесполезно – она не приходила.

Тетради и учебники Валерки были грязными, как лицо и руки, и Нина, девочка, которую с ним посадили, говорила подружкам, что от него пахнет бездомной собакой. Нина сидела как можно ближе к своему краю и однажды, озлившись на это, Приходнов совсем столкнул ее с парты.

Двойкам Валерки никто не удивлялся, словно они были запланированы. Он сам поражался, когда в его тетрадях появлялись тройки. Однажды по алгебре он решил все задачи правильно, и учительница, несмотря на грязь, поставила ему «четыре». На перемене он подошел к ней и сказал, что в его тетради ошибка – «четверка» стоит. Учительница улыбнулась и сказала, что это не ошибка. В тот день Приходнов подбирал все бумажки с пола, относил их в урну, вытирал добровольно с доски и никого не задирал. Назавтра он пришел в чистой, хотя и очень мятой рубашке.

Почему ему нравилась Таня, Валерка не знал. Он терпеть не мог девчонок, всегда прогонял их с горки. Он называл их презрительно «бабы». Некоторых мальчишек, которые не нравились ему тихостью, «пятерками», он тоже так называл. Его боялись.

На Таню он обратил внимание на катке. Он катался по льду на валенках и толкнул ее нечаянно. Таня упала и долго не могла подняться, потому что на коньках и стоять-то по-настоящему не умела. Но она не закричала на Приходнова, даже не взглянула на него. Наконец встала, балансируя руками, катнула ногой и снова упала. Приходнов сел в снег и стал наблюдать за ней. Таня то и дело падала, но не хваталась, как все девчонки за ушибленные места и не ныла. Она была в белой пушистой шапочке, короткой юбке, вся свежая, нарядная, как снег. Но не это  понравилось Приходнову, а ее мальчишеское упорство. Ему даже захотелось подойти к ней и поддержать, чтобы она не падала так часто и быстрее научилась кататься.

Но вместо этого он сказала подошедшему Муравченко:

– Смотри, как пьяная валится!

Он почему-то не назвал ее «бабой», как других девчонок. И когда Муравченко стал громко хохотать, показывая на Таню пальцем, Валерка толкнул его в сугроб.

В школе на уроках он стал часто оглядываться на Таню – она сидела наискосок от него через две парты. Он видел ее глаза – голубые цветки с черными серединками, немного пухлые губы. За рыжеватые косы так и хотелось подергать. На переменках Приходнов дергал за них, толкал Таню, ставил подножки – ей житья от него не стало. Если Валерка не успевал увернуться, она давала ему сдачу – ерундовую, конечно, девчоночью. Но никогда не жаловалась и не плакала.

Она была полной противоположностью Нинке – соседке по парте. Валерка стал всячески изводить Нинку в надежде, что ее переменят на Таню. Он черкал в ее чистых тетрадях, щипал посреди урока так, что от неожиданности Нинка громко взвизгивала. Класс хохотал, Валерку выставляли в коридор. В конце концов Нину отсадили, оставили его одного. Опять он ничего не выиграл, у Нинки хоть иногда удавалось списать.

Таня, как и Нина, училась хорошо, и этим Приходнов гордился. Валерку не замечала. Да он и не хотел, чтобы она знала, что нравится ему. А вот дружить с ней мечтал. Он нарочно запрятал рукавичку, чтобы ее болтливые подружки-сороки ушли вперед. Правда, Муравченко тоже остался, он ни на шаг от Валерки не отходил. Валерка не прогнал его. Свой ведь брат, двоечник, поэтому и друг.

C торца одного дома на второй этаж вела деревянная лестница с балконом наверху. Приходнов  быстро вбежал по ней, вскочил на переели балкончика, раскинул руки самолетиком и – бултых в сугроб.

– Ух ты! Четко! Прыгайте!

Саня Муравченко точно так же прыгнул. А Тане страшно было подниматься на перила – узкие, скользкие. Сорвешься с них и попадешь не в сугроб, а на утоптанную площадку под балконом.

– Давай, Кода! Давай, прыгай!

Приходнов уже стоял рядом, толкал к перилам. Он помог ей забраться на них.

Таня оттолкнулась и прыгнула. Она и раньше прыгала в снег с гаражей. И всегда недолгий полет создавал в душе молчаливый восторг. Так и сейчас, только полет длился на секунду дольше. Снежинки, вспугнутые прыжком и выпорхнувшие из сугроба, осели на лице свежими брызгами. Как здорово еще и еще  ощущать этот молчаливый восторг, который возвращался с каждым прыжком, не теряя своей новизны.

И вот уже не узнать сугроба. Он осел, перестал блестеть и искриться.

– Молодец, Кода!

Всякий раз, когда прыгала Таня, он останавливался, смотрел и оценивающе щурил глаза. И улыбался, когда Таня приземлялась без обязательного девчоночьего визга.

Похвалил ее Валера, и Таня покраснела почему-то и еще быстрее побежала вверх по лестнице. Приходнов ждал ее на верхней ступеньке.

– Кода, тебе кто-нибудь из наших пацанов нравится?— неожиданно и тихо спросил он.

Вопрос был удивительный. Таня даже растерялась. Она никогда над этим не задумывалась. Мысленно перебрала всех мальчиков в классе. Выходило, что никто не нравился. Может, по красоте? И Таня сказала про Соловьева. Да, правильно,   он самый красивый из мальчиков, волосы у него кудрявые, глаза большие, синие, а ресницы густые и длинные, как щеточка у рисовальной кисточки.

– Ха! Соловьев, да? Ну, ладно!—Приходнов так же неожиданно как задал вопрос, толкнул Таню, скатился по лестнице и исчез среди одинаковых домов и сугробов.

И Тане вдруг сразу расхотелось прыгать. Почувствовала, что замерзла, словно вся оказалась в рассоле, как та капуста. Муравченко побежал догонять Валерку, подхватив свой и его портфели. Таня тоже подняла ранец и медленно побрела домой, думая, что никто ей не нравился из мальчишек в классе. Сегодня вот только понравился Приходнов. Но разве можно было сказать ему об этом?

Когда Таня подошла к дому, мать, простоволосая, выходила к телефону-автомату звонить в милицию о пропаже дочери. Еще раньше она обошла весь деревянный городок, сходила на горку, к школе, но Таню не нашла. Она с мальчишками, наверное, в это время лакомилась капустой. Увидев Таню, мать впервые в жизни отхлестала ее по щекам.

Было два часа ночи.

В класс Приходнов вернулся вместе с Анной  Петровной неузнаваемым. Лицо – в полосках царапин и йода. Шестиклассники захохотали, весело им было смотреть на такого полосатого.

Приходнов невозмутимо прошел на свое место и, когда смех стих, оглянулся на Таню. Все снова захохотали. Все, кроме Тани и Соловьева, который уже сидел на свое месте и чертил что-то на листочке.

Таня смотрела в одну точку перед собой, упрямо сжав губы. Воротничок платья был почти оторван, кое-где торчали нитки. У Приходнова екнуло сердце. Он на мгновение пожалел о своем поступке, но ревность вспыхнула в нем с новой силой. «Соловьев ей нравится!—зло подумал он. – А чего тогда со мной вчера гуляла?»

– Ребята, что у вас произошло?—спросила учительница.—Кто поцарапал Приходнова? Таня, почему у тебя оторван воротничок? Почему Соловьев хмурый?

Кто поцарапал – никто не знал. А о том, что воротник Тане оторвали мальчишки, загнав ее в свой туалет, сказала староста Нина. Больше она ничего не знала, как другие девчонки. А мальчишки молчали.

На перемене,  когда все, кроме Коданевой и Соловьева, вышли из класса, Анна Петровна подозвала к себе Таню, прижала к себе и ласково спросила:

– Что случилось, Танюша?

Таня едва сдержалась, чтобы не заплакать. Закусила губы, но уголок нижней все равно полз вниз. В глазах стояли слезы. Она молчала.

Учительница вздохнула.

– Не хочешь говорить – не надо.

Таня кивнула – при этом две слезинки выбежали из глаз – и пошла на свое место.

– Володя, может, ты объяснишь?

И тогда Соловьев, заплакав снова, сбивчиво рассказал, что мальчишки за что-то велели ему целовать Коданеву, а он никому ничего плохого не делал, и Приходнову не делал, а он больше всех заставлял. Рассказывая, соловьев зло смотрел на Таню, словно она была виновата  во всем.

Приходнов стоял за дверью, ждал Таню. Выйдя из класса, учительница взяла его за локоть, отвела в сторону.

– За что ты обидел товарищей?

Она знала, что от него ничего не добиться. Узкие глаза Приходнова совсем сузились, он отвернулся так, что занемела шея. В классе он безразлично вытащил дневник, когда его попросили об этом. Учительница поставила ему «двойку» по поведению и вздохнула: если бы «двойка» помогла Приходнову понять всю жестокость своего поступка…

Приходнов поджидал Таню на каждой перемене. Он хотел спросить у нее: все еще она любит Соловьева или уже нет? Ведь должна же она теперь отступиться от этого тихони и заметить его, Валерку!

Но Таня, как и соловьев, больше не вышла из класса.

После уроков Приходнов первым оделся и выскочил на улицу.

Таня вышла с девочками.

– Эй, Кода, подойди!

Таня на него не взглянула.

– Приходнов, не трогай ее, мы учительнице скажем,– нерешительно предупредила Нинка.

– А я ее и не трогаю. Уйдите вы, бабы!

Девочки плотно окружили Таню и не уходили.

А Приходнов уже мучился. В нем росло какое-то волнение, предчувствие беды. Ему необходимо было знать, на пользу ли был сегодняшний поступок? Казалось, он умрет, если не узнает об этом.

И он решился.

– Ну, что, ты все еще его любишь?—спросил он у Тани, сощурив узкие глаза.

– Люблю!—вызывающе сказала Таня.

– А если я его убью?—выдавил но.

Девочки ахнули. А Таня выбежала из кольца и во всего  размаха ударила Приходнова ранцем по спине. И еще раз и еще. Приходнов не защищался, и Таня опустила ранец.

– Если ты меня еще тронешь, всю жизнь жалеть будешь!— выкрикнула она, тяжело дыша. – А сегодня я тебя пожалела!

– Что ты мне сделаешь-то, кошка?

– Что? А глаза царапну, вот что! Мне один мальчишка глаз царапнул, я его два дня открыть не могла. У меня он закрылся да открылся, а у тебя не откроется, понял? И Соловьева не трогай, я тебе за него один глаз тоже выцарапну, вот так!

– Да?

– Да!

Приходнов повернулся и пошел прочь. Ему хотелось плакать. Он понял, что все кончено. Теперь Таня никогда не будет дружить с ним. Приходнов никогда не плакал. Ему было стыдно плакать. А сейчас злые слезы катились из узких глаз. Он не вытирал их. Пусть прохожие думают, что это звездочки снега тают на лице. Да и прохожих-то нет. Никого рядом нет. Саня Муравченко заболел. Да разве он нужен Валерке? Как на улице темно… И не видно совсем, что он плачет.

____________