Подготовила Елена Овсянникова

 

Я решила сделать десерт-акцию об Анне Вербовской, прочитав несколько её рассказов на нашем сайте «Дети-книги».  Когда начинаешь читать прозу для детей, то первое, на что обращаешь внимание, это  то, насколько легко читается текст. Анна покорила меня сразу  именно летящим слогом, когда рассказ проглатывается сразу, когда ничего в стиле письма не вызывает отторжения.

А потом уже понимаешь, что увлечен сюжетом, замечаешь, что читаешь рассказы, постоянно улыбаясь. В прочитанных мною рассказах ( «Клад», «Мой забывчивый папа», «Лучше, чем собака») присутствует и оригинальность сюжета, и точное психологическое попадание в детское восприятие мира. Совершенно очевидно, что люди, пишущие для детей, несут в себе свой мир ребёнка, и не расстаются с детскими впечатлениями всю жизнь. А это значит, что им есть, о чем рассказать читателям.

Интересно, что после прочтения рассказов Анны Вербовской, я поймала себя на том, что сама погрузилась в воспоминания о своем детстве.

Теперь, прежде, чем Анна расскажет о себе сама, я напишу , то, что мне удалось узнать о ней.

Анна Михайловна Вербовская родилась и живет в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Училась на вечернем отделении и одновременно работала на телевидении, на Шаболовке. Так и осталась «телевизионным» человеком: была помощником режиссера, ассистентом режиссера, редактором… Печаталась в «Кукумбере». В издательстве « Аквилегия-М» в 2014г.вышел сборник рассказов Анны Вербовской «Концерт для баяна с барабаном».

 А вот вопросы, на которые ответила Анна, рассказывая о себе:

 

 

Почему именно детская литература?

 

 Для детей начала писать лет 10 назад. Почему - необъяснимо. Просто вдруг начали выливаться на бумагу какие-то детские воспоминания, впечатления, эмоции. Возможно, я до сих пор окончательно не повзрослела и все еще воспринимаю мир через свои детские ощущения. До сих пор помню жуткое чувство стыда, когда мама отлупила меня перед взрослыми мальчиками-первоклассниками за то, что я без спросу ушла с ними делать на ручье запруду (это рассказ "Кораблики"), или лето на бабушкиной даче ("Молоко от розовой коровы"), или мое собственное необъяснимое и непростительное предательство по отношению к другу-однокласснику ("Женская солидарность"). Потом появились рассказы из жизни моей дочки (например, про выпавший зуб в рассказе "Зубная фея"), детей моих друзей и знакомых ("Раз в крещенский вечерок" - о том, как друзья соревновались в перекидывании сменки через школу). В общем, пошло-поехало. Кажется, однажды войдя в этот мир, выйти из него невозможно. Сюжеты, идеи, мысли рождаются буквально из ничего, из всякого, как когда-то сказала Ахматова, сора...

 

 Что главное для вас в детской литературе?

Главная цель для меня - получать удовольствие от литературного процесса. То есть мне настолько нравится писать, сочинять, придумывать, что, надеюсь, это передается тем, кто это все потом читает. Дойти до своего читателя - это, наверное, самое главное. Потому что литература все-таки процесс двусторонний. Без писателя, конечно, нет читателя. Но и без читателя писателю тоже очень скучно. Не может же он один сидеть и читать самого себя. С кем он потом это все будет обсуждать?

 

 Несколько слов о конкурсах «Заветная мечта» и «Новая сказка», в которых Анна добилась значительного успеха.

 

Говорят, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Поэтому участвуя в разного рода конкурсах, писатель, конечно же, надеется, что его заметят, оценят и наградят - если не премией и медалью, то хотя бы грамотой, а еще лучше - возможностью быть опубликованным. Это самое важное - выйти со своим произведением к читателю. И посылая свое произведение на конкурс, каждый писатель думает, что его произведение достойно самых высоких похвал и оценок. К сожалению, не всегда личное мнение писателя о себе самом совпадает с мнением членов жюри и экспертов. И не потому, что писатель хороший, а они плохие. Или наоборот. Просто все люди разные и не одинаково смотрят на какие-то вещи. Мне повезло. Три раза я совпала с жюри в какой-то степени. Один раз стала финалистом премии "Заветная мечта". Второй - вошла в длинный список конкурса "Книгуру". Третий - заняла второе место на конкурсе "Новая сказка - 2015". А еще больше раз не совпадала. Это не страшно. Главное - не расстраиваться, не опускать руки, верить в себя и идти дальше.
Кстати, конкурс "Новая сказка" вообще стал для меня новым этапом. Никогда до этого сказок не писала и даже не подозревала, что у меня что-то может получиться. Но решила попробовать. И такое в моей голове началось... В общем, сейчас дописываю вторую сказку. И, надеюсь, не последнюю.

 Кто для вас является любимым детским писателем? Почему? К чему стремитесь, о чем мечтаете в творчестве?

 

 Очень многие писатели, полюбившиеся в детстве, остаются с нами на всю жизнь. Для меня таким писателем стал Карло Коллоди, автор сказки про Пиноккио. Во времена жестокого дефицита на все, в том числе на хорошие книги, у меня была чудесная книжка с изумительными, будто живыми картинками. До сих пор храню и берегу эту книгу. Еще очень любила сказку Чуковского про доктора Айболита, только не стихотворение, а в прозе. В той книжке тоже были картинки. Настолько хорошие, что даже беглый пират Беналис изображался как живой - страшный и кровожадный. Я так боялась картинку, где злобный Беналис догоняет доктора Айболита, что всегда закрывала ее каким-нибудь листом, доходя до этого места. Так что, дорогие художники, будьте, пожалуйста, поосторожнее и повнимательнее к детским чувствам и ранимым душам.
Еще я преклоняюсь перед скандинавскими сказочницами - Астрид Линдгрен, Туве Янссон, Сельмой Лагерлеф. Наверное, это такая особенная земля, раз там рождаются такие удивительные выдумщики и фантазеры. И земля эта память о своих сказочниках бережет и уважает. Кстати, портреты Линдгрен и Янссон есть даже на бумажных шведских кронах. И их герои - Нильс и Пеппи - тоже. А Сельма Лагерлеф в свое время даже стала лауреатом Нобелевской премии. Это ли не повод для восхищения?»

 

 

Кораблики

Когда я была маленькая, мне очень нравилось смотреть, как мама что-нибудь делает по дому. Неважно, что: стирает, вяжет носки или раскатывает тесто для пирогов – лишь бы тихо сидеть с ней рядом, подперев кулаками щёки. И смотреть, смотреть…
Особенно интересно было, когда мама гладила. Она доставала из шкафа ворох мятого, скрипучего от чистоты белья и ставила на плиту утюг. Такого утюга, как у мамы, – тяжеленного, чугунного – не было ни у кого. Утюг медленно раскалялся и краснел на плите. Мама снимала его с огня, тыкала наслюнявленным пальцем, и утюг сердито шипел. Это значило, что он готов к работе. И мама начинала гладить.
Своим чугунным утюгом мама гладила всё: носовые платки, крахмальные простыни, папины брюки. И не было случая, чтобы утюг что-нибудь прожёг. Он плавал легко и бесшумно, как корабль, оставляя ровный горячий след.
А я сидела рядом. И смотрела… смотрела… И тут мама обычно начинала петь. Голос у мамы тихий, певучий. Только песни у неё все какие-то грустные: про ямщика, замерзающего в степи. Или про старый клён, который стучит в окно. От маминых песен мне хотелось плакать. Поэтому я просила:
– Мамочка, не пой. Ну, пожалуйста!
Мама умолкала, и какое-то время было тихо-тихо. Потом она набирала полную грудь воздуха и протяжно, со всхлипом, вздыхала:
– Сирота я, сирота…
От таких маминых слов мне становилось её очень жалко. Я уже совсем готова была разрыдаться, и уткнуться ей носом в живот, и даже разрешить немножечко попеть. Пусть хоть про ямщика, хоть про клён.
Но мама продолжала:
– …не пролезу в воротá.
И мне сразу делалось смешно. Потому что было понятно: мама шутит. Маленькая и худая, она могла пролезть не то что в воротá, но даже сквозь щель в заборе. И вообще – какая же она сирота, если у нас есть бабушка, мамина мама?
Ещё было здорово, когда мама стирала. Она кидала в огромный таз грязные рубашки, носки и майки, включала на полную мощность воду, щедро сыпала порошок из картонной коробки и принималась ловко мять потемневшие от воды вещи. И тереть, и таскать их из стороны в сторону. И по всей ванной вверх летели весёлые радужные пузыри…
…В тот день у нас с мамой как раз была большая стирка.
Мама сыпала порошок, лила воду, бултыхала, полоскала. Потом она изо всех сил выкручивала бельё и, не глядя, бросала его себе за спину, в большое эмалированное ведро. А я стояла рядом и ловила то, что не попадало в цель и пролетало мимо.
А потом мы понесли всё это сушить на улицу. С ведром, из которого толстыми червяками свешивалось мокрое бельё, и с мешком прищепок мы вышли из подъезда. На улице сияло солнце. Оно было везде – на ярко-синем небе, в окнах дома напротив, в лужах, натёкших из подтаявшего снега. Солнце переливалось и сверкало даже в сугробах – осевших, ноздреватых, совсем уже ненужных.
– Красотища какая! – мама втянула носом воздух, будто нюхала цветы, – Ты посмотри, доченька, зима кончилась!
Я тоже принюхалась… пахло мокрыми сосульками, тёплым небом, прелой травой. И ещё чем-то терпким, свежим, неописуемым – настоящей весной.
– Ну, замечталась! Давай прищепки-то!
Оказалось, пока я, жмурясь от солнца, нюхала весну, мама успела натянуть верёвку, достать из ведра и расправить мокрую папину рубашку. И теперь она ждала, когда я подам ей прищепки. Я порылась в мешке и вынула сразу две: большие, деревянные, похожие на крокодилов. Мама пришпилила ими рубашку. И рубашка затрепетала, замахала рукавами, словно живая.
Тут уже дело пошло! Мама по очереди вытягивала из ведра наволочки, платки, полотенца, встряхивала их изо всей силы. Они надувались и хлопали на ветру, как паруса. И всё время пытались улететь. А мы с мамой ловили их, и смеялись, и прищепляли к верёвке за самые уголки.
А потом бельё в ведре кончилось, и мама пошла домой за второй порцией. Стирка у нас в тот день была большая, весенняя!
– Если хочешь, подожди меня на улице, погуляй. Только со двора ни шагу! – сказала мама и, подхватив пустое ведро, скрылась в подъезде.
В такую рань во дворе было тихо. Только слышалось «кап-кап» – это солнце начало пригревать сосульки на крыше. И ещё воробьи пискляво дрались из-за куска булки. Мне стало скучно…
От нечего делать я принялась рыться в мешке и доставать оттуда прищепки: большие и поменьше, деревянные и пластмассовые, розовые, синие, зелёные. Сквозь маленькие просветы в прищепках я смотрела на небо… сцепляла их друг с другом… а мама всё не шла и не шла…
Тогда я стала подкидывать прищепки вверх и ловить – как жонглёр, которого я видела прошлой осенью в цирке. Одна прищепка шлёпнулась прямо в ручей, вытекавший из-под сугроба, нерешительно покрутилась на месте… и поплыла. Я пошла следом. Не то чтобы я переживала, что прищепка потеряется. Просто мне вдруг стало интересно – куда она заплывёт. Это была уже не прищепка, а самый настоящий корабль, который бурным течением несло… впрочем, я и сама не знала, куда его несло.
Сказать по правде, течение было не таким уж бурным. Даже совсем не бурным. Ручеёк оказался тоненький, слабенький, мелкий. Сквозь его нежные струйки просвечивали травинки, веточки и камешки, за которые то и дело цеплялся мой корабль-прищепка. Он оказался совсем не боевым: всё время норовил куда-нибудь пристать.
Но я была начеку. И подталкивала его то носком ботинка, то палкой, а то и прямо рукой. Я не спускала со своего кораблика глаз! Я так внимательно за ним следила! Я даже не заметила, что ручеёк давно уже увёл меня с нашего двора.
– Что это за малявка? – голос прозвучал так резко, что от неожиданности я вздрогнула и подняла голову.
Передо мной стояли два мальчика. Большие мальчики. Взрослые. Года на три-четыре старше меня. Видно, школьники. Оба в мокрых по колено штанах и с красными от холодной воды руками. Только один повыше и чернявый, а другой – маленький и белёсый. У чернявого одно ухо было явно больше другого и слегка косил правый глаз. А у маленького на носу блестели круглые очки, и он всё время сплёвывал сквозь дырку на месте выбитого зуба.
- Здравствуйте, мальчики. Скажите пожалуйста, а что вы здесь делаете? – в свой голос я вложила всю вежливость, на которую была способна. Я поняла, что ступила на чужую территорию. Но территория эта была такой интересной, а мальчики – такими загадочными и притягательными, что я готова была на всё, лишь бы они приняли меня в свою игру.
– Запруду мы делаем, вот что, – сказал чернявый. – Только это не твоего ума дело, малышня. Забирай свою прищепку и вали.
С этими словами он поплескал рукой в середине лужи, в которую благодаря запруде превратился тоненький ручеёк, и выкинул на берег мой кораблик.
– Давай, Гарик, тащи ещё ветки, а то вода вытекает, – чернявый принялся старательно, со знанием дела, подсовывать палки, чурбаки и всякий мусор в хлипкую запруду. Мальчики перестали обращать на меня внимание.
– Марик, тьфу! Смотри, тьфу, что я нашёл! Тьфу, подойдёт? – очкастый Гарик, пыхтя и всё время сплёвывая, приволок здоровенную железяку: то ли кусок обшивки самолёта, то ли обломок трубы для канализации.
– Нормально! – покосившись на непонятную деталь, решил Марик. – Мы её сверху присобачим, а потом камнями придавим. Будет лучше, чем Асуанская плотина!
У меня захватило дух, и даже слегка закружилась голова. Боже мой! Какие удивительные мальчики! Как здорово у них всё получается! А какие у них волшебные, загадочные имена! Гарик! Марик! В этих именах мне слышался рёв морских штормов, рвущих паруса в клочья, крики чаек и грозное рычание идущих на абордаж пиратов.
Мне сразу захотелось сделать что-нибудь очень-очень полезное, что-нибудь нужное, хоть как-нибудь пригодиться таким замечательным мальчикам. И я принялась шарить вокруг и искать камни и ветки. И всё, что находила, я складывала прямо в подол своего пальто.
– Смотри, Марик, подойдёт? – я гордо вывалила собранное прямо перед носом чернявого и выпрямилась, ожидая похвалы.
– А, ты ещё здесь! – удивлённо покосился на меня Марик. – Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Шла бы ты, тьфу, отсюда! – подошёл ко мне Гарик. – Ходит, тьфу, людей от дела отвлекает. Тьфу!
– Мальчики! Я не отвлекаю! Я наоборот! Помочь хочу!
– Иди-иди, помощница, – отмахнулся от меня Марик, как от надоедливой мухи. В голосе его не было злости, только усталость очень занятого человека.
– Мала ещё, тьфу, помогать, – в тон ему подхватил Гарик. – Иди домой, а то мамка, тьфу, заругается!
– Нет у меня мамки, – неожиданно для самой себя выпалила я и сама испугалась таких жутких, кощунственных слов. Я уже готова была забрать их обратно, и извиниться, и вежливо раскланяться, и пойти в свой двор, где, наверное, меня уже ждёт с новой порцией белья мама.
Но мальчики, как по команде, с интересом повернули ко мне головы. В их глазах читались смесь ужаса, жалости и восторга.
– Что, совсем нет? – ахнул Марик.
– Ну-у, вообще-то есть…
– А-а-а! – Марик разочарованно отвернулся и принялся прилаживать к запруде железку.
– Но она дома бывает только раз в месяц.
– Как это, тьфу, раз в месяц? – заинтересованно блеснул очками Гарик.
– Она проводницей работает. В поезде. Две недели едет до Владивостока. Две недели обратно. Потом домой приедет, чаю попьёт и снова в рейс.
Гарик с Мариком переглянулись. Гарик по обыкновению сплюнул и медленно кивнул. Видимо, из них двоих он один знал, что Владивосток – это очень далеко. И что человека, который ездит туда на поезде, чаще, чем раз в месяц, ждать не стоит.
– А кто же тебя в детский сад водит? – продолжил допрос Марик.
– Никто! Я школьница! – гордо соврала я.
– И в какой же школе ты учишься? – хитро скосил и без того косоватый глаз Марик.
Я обвела взглядом дома и ткнула пальцем в светло-жёлтое трёхэтажное задание, проглядывавшее сквозь голые ветки деревьев.
– Вот в этой!
Гарик и Марик снова переглянулись.
– Ха! Так ведь это, тьфу, наша школа! Что-то мы там, тьфу, тебя не видели?!
Теперь мальчики смотрели на меня в упор и ждали ответа. Мои мысли заметались в голове, как испуганные мотыльки. Что делать? Сейчас ещё про учительницу спрашивать начнут, про одноклассников!
– А я в школу не хожу. Ко мне учителя сами домой приходят. По очереди.
– Как это, тьфу, сами? Ты что, тьфу, прынцесса? – загоготал Гарик.
Вслед за Гариком рассмеялся и Марик – неожиданно тонким, писклявым смехом, с какими-то странными всхлипываниями и похрюкиваниями.
– Я не принцесса. Просто я не могу ходить в школу. Должен же кто-то за бабушкой ухаживать.
– А что бабушка? – скосил глаз Марик.
– Парализованная она. Уже три года не встаёт. А мама всё время в рейсе. То во Владивосток едет, то обратно. Всё хозяйство на мне. Я и в магазин сходи, и приготовь, и покорми. И полы помой, и посуду. И лампочку вкрути, и телевизор почини, и ремонт сделай.
– Ух ты! – в один голос ахнули Гарик с Мариком. Глаза их заблестели, в них уже читались не подозрительность, а восхищение и даже немножко зависть.
– Да! А вечером с уроками расправлюсь и книжки бабушке читаю, и сказки рассказываю на ночь, – окрылённая таким вниманием, я продолжала сочинять на ходу, враньё буквально распирало меня. – А ещё перед сном надо не забыть как следует вымыть бабушкину вставную челюсть. И положить её в стакан.
Вставная челюсть бабушки решила дело в мою пользу. Мальчики приняли меня в игру безоговорочно и бесповоротно. Я даже почувствовала, что у меня появился авторитет в нашей маленькой компании. Гарик стал советоваться со мной, какие булыжники лучше подойдут для плотины. А Марик терпеливо и доходчиво объяснял, куда их лучше воткнуть, чтобы вода не пошла в обход запруды.
Гарик с Мариком оказались очень добрыми и хорошими мальчиками. С ними было так весело и интересно! Марик рассказал, что его папа – космонавт, который будет первым человеком, чья нога ступит на кольцо Сатурна. Сейчас он как раз готовится к полёту. Если Марик будет себя хорошо вести и исправит двойку по математике, папа, может быть, возьмёт его с собой.
А папа Гарика – тайный агент в одной очень маленькой африканской стране. В какой – не знает никто, даже сам Гарик. И папа его не знает тоже. Когда его засылали, ему не сказали, куда именно. Чтобы не нарушать секретности.
– А у меня папа – подводник-испытатель, – не желая отставать от мальчиков, сказала я.
– Может, лётчик-испытатель? – поправил меня Марик, он хорошо разбирался во всём, что касалось космоса и вообще полётов.
– Нет, подводник, – упорствовала я, – он подводные лодки испытывает.
– А что? Тьфу! Очень может быть! Не только самолёты, тьфу, надо испытывать! – поддержал меня Гарик. – Он, наверное, капитан? Большая у него, тьфу, команда?
– У него нет команды. Он один испытывает.
– Как один? – от удивления глаз Марика совсем съехал к носу. – Я сам в кино видел: их там, на подводной лодке, много. И матросы, и адмиралы, и мичманы. Они живут в отсеках и всё время их задраивают.
– А мой папа один. Там лодки совсем новые, неиспытанные. И в них очень опасно. Нельзя же всем рисковать…
И я представила себе папу. Как он один-одинёшенек рискует своей жизнью. Он бегает по подводной лодке и задраивает отсеки. А когда всё задраит, выдвигает из лодки перископ, чтобы следить за врагами. На самом деле ему, конечно, наплевать на врагов. Он ищет нас с мамой. Потому что ему очень тоскливо и одиноко там, в чужой и холодной морской глубине. Но нас он не находит, потому что мы живём далеко от всех морей и океанов. В городе, который почему-то называется «Порт пяти морей». Хотя никаких морей у нас нет и в помине. И тогда папа убирает перископ. И варит себе макароны по-флотски. И сидит, повесив нос. И жуёт себе всухомятку.
Я чуть не зарыдала от жалости к папе. Да вовремя вспомнила, что на самом деле он работает бухгалтером в тресте и постоянно сдаёт какие-то годовые и квартальные отчёты. А вечером папа приходит с работы и достаёт шахматную доску. И мы с ним садимся играть. Папа зажимает в кулаках чёрную и белую пешки и вытягивает руки вперёд, чтобы я выбрала. Чаще всего мне достаётся белая пешка, и я играю белыми. А папа играет чёрными и всегда заранее убирает с доски своего ферзя и одну ладью. «Это я тебе даю фору», – объясняет папа. И мне иногда даже удаётся закончить вничью.
Когда я про это вспомнила, мне очень захотелось рассказать мальчикам всё-всё: и про своего папу, и про шахматы, и про мамин утюг, и про её песни, и про нашу большую стирку, и про мамино издательство, где на самом деле она работает корректором. Мама несколько раз брала меня с собой на работу, и я познакомилась там с её начальником – толстым лысым дядькой, который угощал меня мармеладом.
Но разве это было интересно таким необыкновенным, таким удивительным мальчикам, как Гарик и Марик? Всё это так серо и обычно. Так буднично и скучно. И шахматы. И утюг. И то, как мы все вместе смотрим кино по телевизору. Мама сидит на диване, ровно выпрямив спину. Папа притулился рядом и всё время косится в газету с кроссвордом. А я сижу на полу. Мне так удобнее. Я могу в одно и то же время смотреть телевизор и играть в куклы. А когда кто-нибудь в телевизоре начинает целоваться, я зажмуриваю глаза, и закрываю их руками, и кричу на весь дом: «Фу, какая гадость!» И папе с мамой я тоже не разрешаю смотреть. И они послушно отворачиваются и закрывают руками глаза. Ну кому, скажите на милость, я могла бы про это рассказать?! Никому это всё не надо!
Тут мы как раз достроили плотину. Марик притащил откуда-то пенопласт и достал из кармана самодельный, с обмотанной изолентой ручкой, нож. И мы стали вырезать из пенопласта кораблики. И приделывать мачты из палочек. И даже порвали на паруса мой чистый носовой платок.
А потом мы пустили наши корабли в большое плавание. Мы садились на корточки, дули в паруса и смотрели, чей корабль поплывёт быстрее. Корабли обгоняли друг друга, утыкались носами в запруду и принимались вертеться на месте. Тогда Марик сказал:
– Смотрите, что сейчас будет!
Он набрал камней и начал пулять ими прямо в запруду. Запруда задрожала, покосилась, но уцелела: сделана она была на совесть. Тогда мы с Гариком тоже стали бомбить её камнями. И она зашаталась, подалась и разлетелась в мелкие клочки. И вода хлынула сквозь неё с шумом и рёвом, как Ниагарский водопад. И потащила за собой наши корабли. А мы запрыгали, как ненормальные. И заорали, и засвистели, и закричали «ура!».
Кажется, я кричала и визжала громче всех. И махала руками, и плясала, и прыгала. От восторга меня даже подбросило в воздух, и перевернуло вокруг себя, и…
Передо мной стояла моя мама. Одной рукой она крепко держала меня за шиворот, в другой – комкала носовой платок, совершенно мокрый. Глаза у мамы тоже были мокрые и красные. И лицо красное, всё в белых пятнах. Или, наоборот, пятна были красными, а лицо белым? Или это солнце так причудливо золотило мамины щёки, отражаясь от её малинового берета?
– Мамочка! Ты уже вернулась из Владивостока? – пискнула я глупым тоненьким голосом.
Мама долго молча смотрела на меня. Потом у неё начали дрожать ресницы. Потом затряслись губы. И руки у мамы затряслись тоже. И голова. И серёжки в ушах. И малиновый мамин берет.
А потом до меня дошло, что на самом деле мама изо всех сил трясёт меня за воротник. И от этой тряски в глазах у меня всё пляшет, и скачет, и бултыхается.
– Ты… ты… как ты могла? – мамин голос то опускался до еле слышного шёпота, то срывался на визг. – Я пять раз… вокруг всего дома… все дворы… обегала… чуть с ума не сошла… как ты могла?!
– Тебя… так… долго… не было… – задыхаясь от маминой тряски, попыталась оправдаться я.
– Целый месяц, тьфу, – участливо подсказал Гарик.
На Гарика мама даже не посмотрела. Но трясти меня неожиданно перестала.
– Я как раз собиралась выходить, а тут бабушка позвонила, – в свою очередь начала оправдываться мама. – Она сегодня собирается к нам в гости. С пирогами. Потом папу срочно вызвали в трест. У них на носу комиссия из главка, надо готовить отчёт. Проводила его, вышла – тебя нет. Я звала, звала, все дворы обегала… лучше бы я тебя сегодня в детский сад отвела…
Дальше я маму уже не слушала. Того, что она сказала, было достаточно, чтобы покрыть меня несмываемым позором. Выставить врушкой и обманщицей перед такими большими, серьёзными мальчиками.
А мама всё говорила и говорила… а когда поняла, что я совсем её не слушаю, а только смотрю на неё пристально и зло, она встряхнула меня ещё раз за шиворот и поволокла домой. Она крепко держала меня за воротник, а свободной рукой несколько раз шлёпнула меня под зад. Было совсем не больно – под пальто у меня были толстые шерстяные рейтузы. Но лучше бы она треснула меня побольнее, тогда я могла бы с чистой совестью зареветь. А так – слёз не было. Только стыд и обида.
Мы с мамой потом целый день дулись друг на друга. И я на неё очень злилась, что она так меня опозорила перед мальчиками. И бабушкины пироги я даже не попробовала. Я на неё обиделась, на бабушку. За то, что у неё нет вставной челюсти, а только один золотой зуб. И на папу – за его квартальные отчёты и бухгалтерские нарукавники.
Потом это происшествие как-то забылось. И стало всё, как всегда: мамины песни, папины шахматы, телевизор. Правда, утюг поменяли на электрический. А старым, чугунным, мама теперь прижимает квашеную капусту, которую она солит в большом эмалированном ведре – том самом, в котором мы носили сушить бельё.
А Гарика и Марика я больше ни разу не встречала. Наверное, Марик всё-таки исправил двойку по математике, и папа взял его с собой на кольцо Сатурна. И Гарика заодно они взяли тоже.

 

 

Папин скелет

 

- Когда мой папа умрёт, - Лёка лениво ковыряет ложкой утреннюю кашу, утопив задумчивый взгляд в её густой молочной глубине, - его скелет поставят в музее. И мы будем туда ходить и на него смотреть…

…Лёка мне сестра. Вообще-то её зовут Элеонора. Но на полное имя она пока ещё не тянет. И мы называем её просто Лёка. Ей четыре года, и вчера её первый раз в жизни взяли в музей.

- Музей-зей-зей! Музей для друзей! – распевала она по дороге из дома, и в троллейбусе, и в очереди в кассу. И нетерпеливо дёргала папу за рукав, а меня – за косу. И веселилась. И корчила всем рожи. И самые страшные – мне. И приплясывала, и подпрыгивала, и ни минуты не могла устоять на месте.

В Лёкином незатейливом воображении музей -  что-то вроде балагана, с клоунами, ряжеными и тележками, полными лимонада.

- Ну же! Ну!!! – бормотала Лёка, и налегала толстым боком на тяжёлую дубовую дверь, и прижимала руки к груди, и кусала губы, и предвкушала, и замирала, и…

Дверь неохотно, со скрежетом подалась.

- Билеты!!!

Сбоку от входа стояла унылая пожилая смотрительница в скучном коричневом пиджаке. Меньше всего на свете она походила на клоуна.

Пахло нафталином и мастикой.

- Тапочки!!!

Из огромного короба торчали корявые войлочные уродцы с оборванными завязками. Лёка пугливо заглянула внутрь. Рот её скривился. Нос жалобно сморщился и всхлипнул.

- Там начало экспозиции, - коричневый пиджак вяло махнул рукавом в неопределённом направлении.

- Экс-зи-пиции?!! – ужаснулась Лёка и булькнула утробно.

- Экзекуции! – неудачно пошутил папа.

Лёка вся сжалась, побелела от страха и, оглушительно шаркая музейными штиблетами, покорно шагнула в неизвестность.

- Яванский ящер! Кистепёрая рыба латимерия! Пищеварительная система панцирного крокодила!

В царстве окаменелых и засушенных экспонатов папа чувствовал себя, как мастер спорта по плаванию посреди бассейна. Он бодро метался между витринами. Поднимал Лёку на вытянутых руках. Тыкал её носом в графики, схемы и распятых на стендах насекомых. Щедро сыпал латинскими словами и непонятными учёными терминами. Лёка пыхтела, вырывалась и требовала поставить её на пол.

Папа прищёлкивал пальцами, ловил разбегающиеся мысли и пытался запихнуть их в наши головы.

Я внимала.

Лёка зевала, грызла ноготь на большом пальце и равнодушно ковыряла в носу. Время от времени с неё сваливались тапки, мы с папой дружно падали ниц и приматывали непослушные растрёпанные завязки к её пухлым коренастым ногам.

Стенд «Сообщества водоёмов юры и мела» стал нашим последним пристанищем.

- До-о-омо-о-ой!!!

С Лёки в очередной раз слетел тапок. Злым прицельным пинком она зашвырнула его в дальний конец зала, набычилась и застыла музейным изваянием.

У-у-упс!!!

Папа тяжко вздохнул. Взял Лёку за руку. И повернулся в сторону выхода.

Наша маленькая печальная процессия торжественно прошествовала мимо панциря астеролеписа, черепа лабиринтодонта, кладки яиц протоцератопса…

-Что это?!

Лёка затормозила неожиданно и резко. Папа дёрнулся и пошатнулся.  Я чуть не сломала об его спину нос.

- Что это?! – Лёка запрокинула голову, широко открыв глаза и рот.

Над нами кровожадно улыбался, скалил огромные острые зубы и хищно сверкал пустыми глазницами скелет тираннозавра. Ноги его были согнуты перед решающим прыжком. Длинный хвост упирался в пол. Маленькие никчемные ручки болтались на недосягаемой высоте, под самым тираннозавриным подбородком. По обе стороны могучего позвоночника торчал частокол загнутых вовнутрь исполинских рёбер. Даже в таком – предельно обнажённом и растерзанном виде – тираннозавр был величественен и страшен.

Лёка спряталась за папу.

- Что это?

-Тираннозавр, - бодро начал папа, вдохновлённый возможностью продолжить экскурсию, - род вымерших гигантских динозавров. Длина тела больше пятнадцати метров. Передние конечности редуцированы, а задние…

- Что это? – повторила Лёка.

- Где?

- Вот! – Лёкин толстый палец ткнул в направлении огромного, собранного из множества отдельных костяных звеньев, хвоста.

- Хвост, - объяснил папа, - вместе с развитыми задними конечностями тираннозавра он образует…

- Хвост лохматый, - снисходительно объяснила Лёка папе и постучала кулаком по своему упрямому выпуклому лбу, - А это что?

- Хвост, - ещё больше растерялся папа, - только скелет…

- Какой скелет? – не поняла Лёка.

-Ну, скелет… то, что внутри…

- Внутри чего?

- Ну…, - папа пребывал в замешательстве, - внутри хвоста.

- Хвост лохматый! – Лёка гневно топнула ногой, покраснела, как рак, и собрала в гармошку нос, готовая разреветься.

Папа схватился за голову. Его педагогические способности моментально капитулировали перед самоуверенным Лёкиным невежеством.

- А вот у тебя, - сделал неуклюжую попытку папа, - у тебя что внутри?

- Внутри? – Лёка любовно похлопала себя по животу, - Суп. Котлета. Компот. Два печенья… нет, три… с половиной…

- Причём здесь компот! – папа начал раздражаться, - Что у тебя внутри ручек, ножек?

- Ручек? – Лёка заинтересованно поднесла к своему носу потную ладонь и принялась увлечённо изучать неровную царапину, оставленную ей на память дворовой кошкой Дуськой, - Кр-р-ровь!!!

Глаза у неё сверкнули радостно и хищно. Почти как у жившего миллионы лет назад тираннозавра.

- Скелет! – вышел из себя папа, - У тебя внутри скелет!

- Скелет? – дрожащим голосом повторила Лёка, - У меня? Внутри?!!!

- Скелет! – торжествовал папа, - У тебя! И у него!

Папа махнул рукой в сторону парящего под потолком птеродактиля.   

- И у него!

Папин перст ткнул тираннозавру в нос. На мгновение показалось, что тираннозавр ухмыльнулся и удовлетворённо кивнул своим огромным плотоядным черепом.

По отношению к Лёке это было жестоко.

Она растерянно переводила взгляд с массивных мослов ископаемых ящеров на свои маленькие крепкие ноги. По её лицу катились большие блестящие слёзы. Плечи поникли под тяжким грузом непредсказуемости и коварности жизни. Она показала тираннозавру язык, уткнулась в папин пиджак и разрыдалась – громко и самозабвенно.

Лёкин утробный вой заблудился в гулких музейных залах.

Скрипя паркетом, в нашу сторону засеменила служительница в вязаном жакете. На её груди колыхалась табличка, криво прицепленная булавкой…

…Всю дорогу домой, пока мы долго тряслись в троллейбусе и шли пешком от остановки, папа втолковывал зарёванной Лёке, что скелет есть у всех. Во всяком случае, у многих.

- И у со-со-собаки? – всхлипывала она.

- И у собаки.

- И у рыбки?

- Конечно.

- И у Мухи-Цокотухи?

-Нет, у мухи нету.

- Жалко, - вздыхала Лёка.

И хмурила в недоумении лоб.

- А у Дуськи?

- Кто это?

- Ну, кошка! – Лёка совала папе под нос свою царапину как верный признак принадлежности Дуськи к кошачьему семейству.

- У кошки есть, - кивал папа.

-А у тебя?

- Ещё какой! - папа гулко стучал кулаком в свою грудную клетку.

- И у Аньки? – с сомнением в голосе спрашивала Лёка, видимо, подозревая, что если у меня скелет и есть, то совсем плохонький и никудышный.

Папа объяснял, что людей без скелета не бывает, потому что без него мы, люди, не могли бы ходить. И руки у нас гнулись бы во все стороны, как резиновые. И мы бы растеклись по сиденью троллейбуса, как медузы. И Лёка даже развеселилась. И хихикала, косясь на меня. Представляла, небось, как я превращаюсь в амёбу. Или неуклюжую каракатицу.

А ещё папа рассказал, как много-много лет назад все динозавры в одночасье вымерли. И превратились в собственные скелеты. Их засыпало песком и землёй. И теперь археологи откапывают их и несут в музей. А люди специально приходят туда, чтобы на них посмотреть.

За ужином Лёка съела всё пюре и дочиста обглодала куриную ногу. Долго вертела её в руках. Разглядывала со всех сторон. Примеряла к своей круглой коленке. По-моему, даже легла с ней спать.

Не знаю, что там ей снилось – в её глупых малышовских снах. Но только к утру интерес к скелетной теме у Лёки не только не утих, а разгорелся с новой силой…

- Интересно, - Лёка сидит за столом, подогнув под себя ногу, и перекатывает во рту свою кашу, и от этого у неё получается невнятно и шепеляво «интэрэшно», - какой у папы шкэлет?

Внутри у меня ревниво кольнуло. Всё-то у неё папа да папа. Почему её не интересует мамин скелет? Или, к примеру, мой?

- Он похож на тир… зир… тирзирзавра?

- Ни капельки, - отрезаю я, - И в музей его не возьмут.

- Пошэму это? – расстраивается Лёка.

- По кочану, - объясняю я. И для ясности добавляю, что кого попало в музей не берут. И что там нужны только очень ценные экспонаты. А папин скелет никакой научной ценности не представляет.

- Как это? – Лёка громко сглатывает овсяный комок.

- Вот если бы он был Петром Первым. Или Екатериной Второй. Тогда конечно… А таких скелетов, как у папы, навалом. Пруд пруди. 

- Ты, Анька, – Лёка смачно облизывает ложку и грохает ею об стол, - дура! А папин скелет возьмут!

- Не возьмут!

- Возьмут!!!

- Не возьмут!!!

- Возьмут!!!

Лёка отшвырнула ложку и разревелась. И проревела весь день.

А вечером пришёл с работы папа. И пообещал непременно прославиться и приобрести научную ценность.

- Только, - попросил папа, - Можно я пока не буду скелетом? Мне с вами лучше, чем с тираннозавром в музее.

- Ла-а-адно, - смилостивилась Лёка, игриво дёрнула папу за нос и заглянула ему внутрь уха.

Нос у папы великолепный: крупный, мясистый. Да и уши ничего себе – торчат из головы розовыми мягкими лопухами. Лёка склоняет голову набок. Рассматривает папу, как художник, прицеливающийся к натуре. Чешет в затылке. Хитро щурит глаз.

В общем, завтра Лёку первый раз поведут в зоопарк.