С. Гриченко

Наши песни

 

Весна долго не приходила, было холодно и пасмурно. А потом вдруг – раз! Ветер разогнал тучи, и стало тепло, как летом.

Приближался май, и в школе, и дома, и по телевизору все только и говорили о самом большом празднике – Дне Победы.

– Помните, какое задание я вам давала на прошлой неделе? – Начала урок Нина Сергеевна.

– Помним, помним, – вскочила с места Катя Синицына. – Разучить с бабушкой или дедушкой, или с родителями песню Великой Отечественной войны, А я не одну, я целых три песни знаю! Хотите, "Катюшу" спою?

– Хорошо,  – согласилась Нина Сергеевна. – Только "Катюшу", я думаю, мы все вместе споём немного позже, а пока узнаем, кто ещё какие песни выучил.

– Я выучил с дедушкой солдатскую песню, – сказал Саша Гусаров, – только не знаю, как она называется, вот:

Путь далёк у нас с тобою,

Веселей, солдат, гляди!

Вьётся, вьётся знамя полковое,

Командиры впереди…

– Стоп, стоп! – Остановила Сашу Нина Сергеевна, – послушаем остальных. Маша, какую песню ты знаешь?

– "Землянку", "Огонёк"… Я с бабушкой и дедушкой учила.

– "Синий платочек"!

– "Смуглянка"!

– "Тёмная ночь"… – объявляли один за другим ребята.

– Ну, разве это военные песни? – засмеялся Лев Ямской. – Вот я знаю песню:

На поле танки грохотали

Солдаты шли в последний бой,

А молодого командира

Несли с пробитой головой…

Мой папа эту песню любит, он в армии танкистом был.

– А почему это почти все песни про войну, они ещё и про любовь? – тихо, будто про себя, спросила Олеся Серёдкина.

Но все услышали…

– Ага, вот и нет!.. – вскочил Саша Гусаров.

И вдруг замолчал, сел на место. Потому что вспомнил строчки в своей боевой солдатской песне: "А для тебя, родная, есть почта полевая…".  И Лев Ямской тоже вспомнил: "Прощай Маруся дорогая…".

– Песни про войну, – сказала Нина Сергеевна, – они и про любовь, потому что все солдаты на войне защищали своих близких, родной дом, свою Родину. Наступала передышка в боях, и пели солдаты песни и вспоминали кто любимую девушку, кто маму, жену, любимых деток, беспокоились о них и скучали.

– Ух, как я ненавижу этих фашистов! – не выдержал Саша. – Я бы взял автомат и та-та-та! – всех перестрелял…

– А я знаю, кто такие фашисты на самом деле. Это не люди, это пришельцы из космоса, роботы – сказала Маша. – Я видела в кино: у них каски с рогами. Там  антенны спрятаны, и злые инопланетяне роботами управляли!

– Вот уж точно, – заметила Нина Сергеевна, – не люди фашисты – нЕлюди…

В последний перед праздником Победы день школьных занятий все пришли в класс нарядные с цветами. Было только два урока, а потом второклассники построились парами  во дворе школы. Пришли родители, дедушки, бабушки. И все вместе пошли к памятнику великому полководцу Георгию Константиновичу Жукову. 

Впереди с красным флажком в руке шагал Саша Гусаров. Сзади, тоже с флажком – Наташа Пчёлкина. Маша шла в паре с Катей Синицыной.

– Раз мы идём строем, – сказал Саша Гусаров, – значит, надо петь песню. В строю солдаты всегда поют песни:

Путь далёк у нас с тобою…

Мальчики, а за ними и девочки подхватили песню. И сразу стало веселее и легче идти.

Недалеко от парка Победы стояли и вели неторопливую беседу два ветерана однополчанина: Иван Васильевич Кузнецов с усами и в фуражке и Николай Петрович Приходько с седой головой и палкой в руке. И вспоминали они не тяжёлые бои, а то, как победной весной яблони цвели, и как радовались они, тогда совсем ещё молодые солдаты, что одолели сильного и коварного врага, и войне конец.

– А помнишь, Ваня, – говорил Николай Петрович, – санитарку Тонечку?

– Ну, как не помнить, – отвечал Иван Васильевич, – как не помнить! Ты к ней, Коля, и так, и сяк подкатывал, а она на тебя ноль внимания. Хе, хе!

– Может, скажешь на тебя, долговязого, смотрела?

– Может и смотрела… Только замуж вышла не за тебя, не за меня, а за того, кто ей цветы из овражка носил. Помнишь, как того парнишку звали?

– Серёжа…

Светило солнышко, лёгкий ветер трогал молодую зелень. Птицы смолкали, а прохожие останавливались, когда мимо них с песней и цветами в руках шагал второй "а" класс. И вот уже парк Победы, и ветераны в орденах и медалях… Закончилась строевая песня, и отчаянно звонко затянула Катя Синицына всем знакомую песню про войну и про любовь:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой…

Николай Петрович Приходько опёрся одной рукой на свою крепкую палку, а другой смахнул непрошеную слезу:

– Наши песни…

– Наши люди! – поднял руку к фуражке, отдавая честь, Иван Васильевич Кузнецов.

Ольга Аксёнова

 

Вечерний монолог

 

(моей дорогой, самой мужественной и любимой прабабушке посвящаю)

            - Ну, что ты не спишь мой котик? Уже поздно. Смотри сколько звёздочек на небе. Мама с папой скоро вернутся. Они у нас работают. Закрывай глазки. Я посижу с тобой, мой родной. Умерла твоя бабушка, доченька моя, а вот я всё живу. Вспомнишь ли ты меня, когда вырастишь? Когда ты в школу пойдёшь, меня уж не будет с тобой. Но, тшш, тшш. Вот я тебе одеялко поправлю. Ты меня пальчиками трогаешь. Мой родной. Я здесь, здесь. Я не ухожу.

            Что тебе рассказать? Смотрю на тебя, своё детство вспоминаю. Нас ведь одиннадцать было у матери. Вот закрываю глаза и вижу… Сибирская деревенька с красивыми высокими домами, резные ставни, дубовые ворота. Буйная зелень в садах, тёплый мягкий торф под ногами и запах молодой зелени. Я бегу со всех ног. Не потому что куда-то спешу, а потому что не могу не бежать. Упругие мышцы ног заставляют меня мчаться вперёд, подставляя разгорячённое лицо встречному ветерку. Как мне весело. Вот мама вышла на дорогу, а за ней гурьба ребятишек. Жили мы дружно. Друг другу помогали. Любили друг друга, а потом война… Опять, котик, сердце защемило. Подожди. Сейчас…

Как приходит ночь воспоминания мои сон гонят. Сколько родных я потеряла…. Как живые перед глазами братья стоят, и сёстры по-прежнему смеются. И чем старше я становлюсь, тем острее и ярче эти воспоминания, тем ближе слёзы. А говорят, время лечит…

            Война меня в родной деревне застала. Как сейчас помню, уходящего на фронт отца, почерневшую мать, с пятью ребятишками, свой страх, бешено бьющееся сердце. Как всё быстро оборвалось.… В один миг. Вот и не стало беззаботной девушки любившей петь песни на вечерках, плясать, стуча каблучками, заразительно смеяться, появилась совсем не знакомая серьёзная и целеустремлённая, которая неудержимо рвётся на фронт.

            - Подрасти-ка пигалица, - вот как мне ответили в военкомате.

            И никакие убеждения в том, что мне восемнадцать и что меня обязаны мобилизовать, на них не действовали. Сто пятьдесят два сантиметра – мой рост и мой приговор. Но я не знала, что такое уныние.

            - Не берёте на фронт, возьмите на военный завод!

            Мне обязательно было нужно что-то сделать для фронта. Я не могла сидеть, сложа руки. Только сейчас я стала понимать, как бесстрашна и стойка молодость. В восемнадцать, мне не казалось ужасным работать по двадцать часов в сутки, спать в бараке на нарах. Если бы ты видел наш барак. Он был плохо сбит из крупных досок. Без света и тепла. Самой сейчас не верится, что можно было так жить. Зимними ночами в щели светила луна и прямо на одеяло кружась падали снежинки. Тогда это не раздражало, это казалось сказочным. А утром мы просыпались «полосатыми». Снег и иней ложился ровными полосками в щели между досок. Ты улыбаешься, мой маленький. Ты словно меня понимаешь. А может быть понимаешь, только не научился ещё говорить? Ты так внимательно меня слушаешь. Может мой голос похож на мамин? А может ты всё видел своими глазами? Сдурела ты прабабушка, да? Но, тшш, тшш.

            Когда меня взяли на работу, я чуть не лопнула от счастья. Эвакуированный из Таганрога завод делал бронебойные снаряды. Меня взяли в отдел технического контроля.

            - Будешь котроллером на осмотре готовой продукции.

            Шестнадцать часов на конвейере. Снаряды, снаряды, снаряды… Потом несколько часов на погрузке. Во мне меньше сорока килограмм. Не проходящая усталость. Но всё для фронта, всё для победы. И снова я просматриваю камеры снарядов электрической лампочкой. «Заусенец? Трещина?» В сторону. Не годен. Они мне снятся до сих пор - блестящие гладкие болванки, идущие непрекращающимся потоком.

            - Опять этот «скелет ходячий» своё клеймо не поставил! – кричал разъярённый начальник цеха сборки.

            А я смотрела в его глаза прямо. Никакие уговоры и крики на меня не действовали.

            - Бракованный снаряд может разорваться в руках моего отца, - чеканила я.

            Все молча, расходятся по своим цехам. Что тут возразить? И снова снаряды, снаряды, снаряды…

            Но бывали минуты передышки, когда продукция на конвейер не поступала. Тогда, в ночное время, мы устраивались прикорнуть прямо в цехе. Кто под конвейером, кто на ящиках со снарядами. Холодно, неудобно, но так хочется спать, что ничего не замечаешь. Не всё же грустное вспоминать. Вот я тебе, как раз, один случай расскажу. Однажды, конвейер встал. Снаряды не поступили. А я больше суток на ногах была к тому времени. Посмотрела по сторонам, уставшим взглядом, и увидела небольшую тумбочку для инструментов. Открыла дверку и забралась в неё целиком. Как хорошо… Темно, тихо, тепло… Сколько прошло времени не знаю, только слышу сквозь сон, как кто-то тягуче говорит:

            - И где она, я спрашиваю?

            Начальник отдела ОТК, неожиданно пришедший в наше дежурство, стоит возле моей тумбочки и ждёт ответ на свой вопрос. В его голосе сталь и гнев.

            - Тут была, - заикаясь, отвечает моя подруга.

            - Ах, тут. Значит подождём.

            Время бежит, а меня нет.

            - Вот что голубушки. Я хочу, чтобы вы передали…

            Разворачиваясь кругом, он задевает сапогом тумбочку, дверка открывается, и я клубочком выкатываюсь ему под ноги. Я ещё сплю, но становится холодно и приходится открывать глаза. Сапоги…

            - Ты как туда, голубчик, влезла? – совсем другим, тёплым голосом спросил меня начальник ОТК и с удивлением заглянул в тумбочку. А тумбочка нужно сказать была в высоту меньше метра, а в ширину сантиметров сорок.

            – Тут же места совсем нет! – продолжал изумляться начальник. - Ты ела сегодня? Вы вообще что едите?

            Восемьсот грамм хлеба в день, которые мы размачивали в горячей воде, чтобы сделать тюрю. Вот и вся еда. На следующий день нам выдают усиленные пайки. Оказывается, мы должны их получать, но ответственный за распределение «забыл» нас уведомить. Я долго не могла поверить в то, что наши пайки уходили «на строну». У меня не укладывалось это в голове. Ведь всё для фронта, всё для победы!

            Голод, усталость, тревоги – ничего не могло подорвать молодость. Я даже не помню, чтобы болела в те годы. Разве было когда болеть.

            А теперь… Ноют руки, какая страшная боль в коленях. Как встать, мой родной? Как дойти до кухни, чтобы налить стакан чая. Я ли это? Безвозвратно ушли мои годы. Только память жива. Устала я, котик. Устала. Подожди… Опять сердце защемило. Что это? Свет…

            Буйная зелень в садах, тёплый мягкий торф под ногами и запах молодой зелени. Я бегу со всех ног...

Кузина Лада (Лада Кутузова)

 

 «Прадедушка баба Соня»

 

Метриков Ефим Иванович, 1912 года рождения, 336 сд. Выбыл 08.09.1942 года, причина выбытия - убит, д. Векшино.

Идет Страстная неделя. Серое полотно хмурого неба трещит по швам, сквозь прорехи виднеются лазурные заплатки. Почерневший снег прячется от солнца, разбегаясь ручьями по асфальту. Разбуженные весной тюльпаны у подъезда робко освобождают листья из-под зимнего одеяла, поднимают свои головы от подушки нежные крокусы.
Мишка приходит из школы с исцарапанными руками.
- Что опять случилось?
- С Эрикой подрался!
- Та-а-к, - Мишкины драки для меня не новость, весь первый класс они с мальчишками разбирались, кто главнее, но с девочками сын еще отношения не выяснял.
Сын спешит объясниться:
- Она первая начала.
- Миш, ну она же девочка!
- Она фашистка.
- Миша, как тебе не стыдно ее обзывать?
- Я не обзываю. Она немка, значит, она фашистка.
Мишка хмурит светлые брови и надувается, как взъерошенный воробей.
Я обнимаю его за плечи и притягиваю к себе:
- Минь, нельзя так с девочками, они же слабенькие. Тем более фашистов сейчас нет, а с немцами мы не воюем. И война давно закончилась.
Он упрямо отворачивает голову и дергает плечом:
- Ага, как же, давно! В 1962 году!
Старший сын поучает брата, растягивая слова:
- Неправильно - в 1945. Миша, понимаешь, фашисты просто захватили немцев. То есть не немцы виноваты, а фашисты. Надо знать такие вещи!

Но Мишка не верит и брату.

Вечером он готовится к уроку английского языка:
- Мама, мне фотографии нашей семьи нужны.
- Зачем?
- Надо наклеить на лист и подписать: кто это и чем занимается.
Я роюсь в запасах и нахожу требуемое.
- Мам, мне надо еще Кузину фотографию и бабушки Сони.
Кузя – это наш попугай, а бабушка Соня – Мишкина прабабушка, умершая три с половиной года назад, сыну тогда пять лет всего было.
- Миш, бабушкиных фотографий мало. Жалко их портить.
- Ладно, я тогда нарисую.
Мы снимаем бабы Сонину фотографию со стены. Сын старательно рисует: овал, глаза и прямой нос. Потом просит:
- Мам, платок помоги нарисовать.
На фотографии баба Соня стоит посреди поля, вытянув руки по бокам, в голубой кофте и белом платочке, подвязанном под подбородком, небольшого роста и сухонькая. Я тоже плохой художник, но общими усилиями портрет готов. Мы подписываем: grandmother Sonya. Надо еще добавить, чем занимается бабушка.
- Мама, напиши, что она ангел.
За домашнюю работу сын получает пятерку.

В пятницу Мишка полон энтузиазма:
- Мама, мы в школе песню разучивали – про прадедушку. Я вам в воскресенье спою – ведь Пасха. Надо еще в школу фотографию принести тех, кто воевал. Я бабы Сонину возьму.
- Миш, баба Соня не воевала, она работником тыла была.
- А как это?
Я задумываюсь, вспоминая рассказы о войне бабушки своего мужа.
- Когда началась война, бабе Соне двадцать девять лет было. Бабе Наде твоей, ее дочери, пять лет исполнилось, а сыну еще семи не было. Дедушку Ефима сразу на войну забрали. А через несколько месяцев к ней почтальонша прибежала, что дедушка, раненный, в госпитале лежит. Бабушка Соня детей схватила и побежала в Салтыковку, боялась опоздать. Только не успела – отправили его дальше, а вскоре дедушку Ефима убили. Так он с войны и не вернулся.
- Бедная бабушка Соня, - вздыхает Мишка, - у нее ведь двое детей маленьких осталось. Я все равно ее фотографию возьму, это считается.

В воскресенье старший сын Сашка помогает Мишке найти песню в Интернете, чтобы исполнить ее под музыкальное сопровождение. Они тщательно репетируют.
- Только я петь не буду, - взрослеющий Сашка уже начинает стесняться.
Мишка поет один, сильно и эмоционально, вкладывая в песню только ему известные чувства:
- Прадедушка, прадедушка, он всю прошёл войну,
От Волги и до самого Берлина.
Сын отчаянно фальшивит:
- Прадедушка, прадедушка, он защищал страну,
Он защищал жену свою и сына. *
Сашка деланно морщится и на альбомном листе выводит: «Отстой!», комментируя пение брата. Я грожу ему кулаком.

С фотографии на детей смеющимися глазами смотрит маленькая бабушка. Она ангел.
___________________
* - слова Михаила Загота

Татьяна Шипошина

 

Чердачное окно

 

Рассказ

 

      Да, сынок. Конечно, расскажу.

     Я очень рад, что могу рассказать тебе эту историю. Мне было тогда столько же лет, сколько тебе. Ну, может, не оди ннадцать, а двенадцать

      Ты же знаешь, что твой дедушка, а мой папа – был военным.

       Как раз в то время, когда мне исполнилось одиннадцать, моего папу перевели служить в другую страну.

       Конечно, ты это знаешь!

       Мы жили на западе Польши, в небольшом городке, в той части страны, которая когда-то была немецкой.

       Про Польшу ты знаешь, а вот про школу…

       Про школу я тебе никогда подробно не рассказывал. Почему? Наверное, я думал, что ты ещё мал… Извини, извини! Слушай.

    Школа располагалась в старом здании немецкой постройки. Это была школа для советских, для детей военнослужащих.  Мы ведь выросли среди современных пятиэтажек, поэтому школа казалась нам заброшенным старинным замком. Фигурно выложенные темнокрасные кирпичи фасада, широкие стены, окна, напоминающие бойницы, мраморные лестницы…

    Здание завершалось остроконечной крышей, оббитой железными листами, и маленькой башенкой с флагштоком.Это ещё больше усиливало сходство с замком.

     Правда, никаких знамён с геральдическими гербами над замком не развивалось. Но их можно было себе представить…

        Как только я переступил порог школы, я прямо загорелся, так мне захотелось её обследовать!

      Да, конечно, характер. Мне кажется, у тебя такой-же! Иначе почему ты всегда в разные истории влипаешь? Ладно, ладно…

      Сначала я просто глазел по сторонам, трогал стены, заглядывал в старинные шкафы, которые сохранились в некоторых классах. Потом я попытался спуститься в подвал, и, конечно, спустился. С черного хода, по лестнице вниз.

       Подвал был широким и сухим. Длинный, с поворотами, ответвлениями и редкими, тусклыми лампочками . В обе стороны от подвального коридора располагались двери с навесными железными замками. Только одна дверь была открыта. За ней хранились тряпки, вёдра и другой уборочный инвентарь.

      Больше ни за одну дверь мне проникнуть не удалось, но уж нафантазировал я себе с три короба! Начиная от застенков гестапо и заканчивая подвалами Синей Бороды, где до сих пор томятся красавицы, которых необходимо срочно спасти.

      К тому времени я уже со всеми в классе перезнакомился и даже подружился с двумя ребятами: со Стасом и с Лёшкой. Их отцы также были военными, как и мой.

        Со Стасом мы бродили по подвалу. Лёха побаивался. Но когда мы нашли дверь на чердак…

      Да… Мы всё-таки нашли её, эту дверь. Вернее, широкий люк. Мы даже попробовали приоткрыть люк. Люк открывался!

        В тот день, после уроков, мы решили остаться и обследовать чердак.

      Мы с Лёхой и Стасом сделали вид, что выходим из школы вместе со всеми. Потом вернулись и двинулись наверх, в боковой коридор. С самой верхней площадки к люку вела узкая лесенка.

        Я лез первым. Толкнул толстую, железную дверцу люка… Как сердце колотилось!

        Даже сейчас захватывает дух…

       Не знаю, сколько лет на этот чердак не ступала нога человека. Сквозь чердачное окно пробивался луч солнца, освещая кипы старых бумаг, старую, даже старинную, мебель, какие-то шкафы, сейфы и сундуки.

        Тихо и осторожно мы ступили на чердак.

        Есть такие сказки, в которых дети попадают на чердаки замков. Там с этими детьми происходят разные чудеса.

Ты, сынок, можешь гордиться своим отцом. Твой отец был на таком чердаке. Конечно, тебе тоже охота! Мне самому охота… Много бы я дал, чтобы сейчас оказаться снова на этом чердаке…

       Некоторые сваленные в стопки документы были написаны по-немецки. Может, здесь находилась раньше немецкая школа. Может, и не школа… Может, это было немецкое географическое общество, и в непонятных документах хранились описания потерянных географических открытий. Может быть, в этих бумагах хранились секретные архивы, или даже карты сокровищ… не говоря уже об архивах третьего рейха, или документах по разработке секретного оружия…

      Но мы же учили в школе английский! Ни один из нас не знал по-немецки больше, чем «Хенде хох!». Да и по английски… чего уж там…

       Порывшись в бумагах и ничего в них не поняв, мы попытались открыть чердачное окно. Нам это удалось.

       Свежий воздух ворвался в застоявшуюся атмосферу чердака.

      Сверху открылся вид на польский городок. Городок таял в лучах предзакатного солнца. Остроконечные крыши, ровные, небольшие светлые домики, построенные совершенно иначе, чем у нас, на Родине. Речка, мостик через речку. Возвышающийся над всем этим, и стремящийся в небо костёл, совсем не похожий на церкви моего родного города.

      Таким таинственно манящим был этот вид! Таким светлым, таким родным, и, одновременно, таким чужим и недоступным…

        Нам было по двенадцать лет.

       Я помню, что там, на чердаке, я впервые ощутил, что нахожусь в чужой стране. Я оказался в другом мире, не похожем на свой, привычный мир. Я подглядел в чужой мир, забравшись на чердак и распахнув чердачное окно.

       Я почувствовал уважение к этому миру и к этой стране.

       Мне вдруг до боли стало жалко этот мир, и все другие миры, которых я не видел, и о которых я не знаю. Жалко потому, что люди, которые строят эти миры, готовы эти же миры разрушать. Особенно, если другие миры не похожи на их собственные.

       Люди могут устроить в подвалах старинных замков застенки гестапо…

       Наши миры такие разные и такие хрупкие! Достаточно пары бомб, чтобы не стало ни мостика, ни домиков, ни костёла…

      Сердце моё сжалось… Стас с Лёхой свистели, разгоняя сидящих на крыше голубей, а я не мог ни свистеть, ни кричать.

       Я хотел обнять этот чужой мир и защитить его… не знаю, как…

       Вот, собственно, и всё. Мы лазили на чердак ещё несколько раз. Потом нас засёк сторож и нам здорово попало. Люк на чердак закрыли на замок. А в конце года папу перевели в другой город, где школа находилась в типовом, современном трёхэтаэном здании. Крыша новой школы была плоской, без всяких намёков на тайны.

      Лазил, конечно! Нет, ты меня обижаешь! Зато на новом месте рядом с военным городком был полигон! Но это совсем другая история. Потом, потом…

Елена Шутилова

 

СОЧИНЕНИЕ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ

 

Весенние каникулы разорвали последний триместр надвое. Занятия вроде и закончились, но итогов-то нет. Еще в последний день русичка преподнесла-таки им сюрприз –  написать сочинение о войне. И ладно бы просто о войне, хотя кому охота что-то делать во время каникул? О героизме во время войны и ни чьем–то, а кого-нибудь из родных!

   –  И так достали и уроки, и учителя, с твердой уверенностью, что их предмет главный и единственный, – зло переговаривались семиклассники, спускаясь по лестнице в раздевалку.

   –  Ага, и аттестация – наша проблема, а не их обязанность, –  подхватила Натусик, миниатюрная светловолосая девчушка. - Я ни одного из вас без этого сочинения не аттестую, - ехидно передразнила она учительницу.

Потому на каникулы уходили с раздражением.

   –  Расспросите о каких-нибудь интересных случаях, геройских поступках своих бабушек и дедушек, они вам расскажут о войне, они её помнят, –  язвила Наташка вечером, рассказывая маме о прошедшем дне.

   –  И что писать? – желчно продолжала семиклассница.  –  Бабуле во время войны двух не было, а дедуле всего семь. С интернета, что ли, опять качать? – с досадой закончила она.

   Мама грустно посмотрела на дочь. Вот так и воспитывают у нас патриотизм, – с горечью думала она. –  Задают, лишь бы отписаться, а куда как проще сообразить, что это уже прабабушки и прадедушки наших детей воевали. . Бабушки и дедушки  были детьми войны. Им, военным детям, сейчас по семьдесят-восемьдесят лет. Но ведь и они видели и пережили такое, чего не дай бог нашим детям.  И многим из них было столько же, сколько сейчас моей Наташке.

  –  Знаешь что?  –  неожиданно маме пришла в голову мысль, как ей показалось, гениальная.  

 –  Поедем-ка на днях за город, к тете Зине? Давненько мы у нее не были, может  она тебе что расскажет? Ей же в мае сорок первого как раз четырнадцать исполнилось.

   Наташка радостно заулыбалась. Она любила ездить к тете Зине. Бабуле было уже восемьдесят. Назвать её бабулей у Наташки язык не поворачивался. При взгляде на нее и сейчас еще приходило на ум, что была она девкой «кровь с молоком»: рослой крепкой, рыжеволосой, той, о какой принято говорить, коня на скаку, и в горящую избу. Наташка любила тетю и одновременно завидовала ей.. Та жила в пригороде в своем доме, не в квартире, как они. Наташке всегда хотела жить в своем доме. Бесхитростная и даже немного простоватая, тетя Зина мало что понимала в современной жизни, но всегда радовалась ей и говорила: «Вот так бы всю жись прожить, как я живу на старости: лет! И пенсия хорошая, еще и остается, и котел мне газовый поставили, не надо теперь уголь таскать. И уважают, на каждый день Победы концерты и чаепития. В музее поселка фотография на стенде висит, и рассказ мой про все наше житьё во время войны на магнитофон записан».

   А житье было трудным. Жили они тогда в деревне в ста сорока километрах от Смоленска почти на границе с Новгородской волостью. И так-то жизнь была не сахар, за трудодни - за палочки в колхозе работали, что и сколько в итоге за них получишь, никто не знал. Уехать в город на заработки тоже не могли, паспортов не давали. Без прописки в городе быстро арестуют и вышлют в места не столь отдаленные.

   –  Вот и выживали, кто как мог. Хозяйство свое было не великим. Отец мой с гражданской вернулся домой сильно раненым, болел долго да и помер. Было нас у матери трое ребятишек. Перед войной-то старшего в ремесленное, а потом в военное училище отправили. Хорошо он учился, головастый был. Я с братом и бабушка на руках у матери остались.

В первую неделю войны все мужики призывного возраста были мобилизованы, остались в деревне бабы да старики. В то же время пришла разнарядка - всю молодежь в возрасте от тринадцати лет отправить на постройку оборонительных укреплений, попросту на рытье окопов. Людей не хватало, мобилизовали подростков.

   –  Страшно было, –  вспоминает тетя Зина.  –  Мы до этого из дома никуда и не ездили, а тут погрузили нас, молодежь, в товарные вагоны и повезли под Новгород. Двое суток в дороге. Чем кормили? Да ничем. Ели мы то, что с собой взяли.

   –  А когда закончилось?

   –  Тогда туго пришлось. Привезли, значит, нас, поселили в бараках. Утром окопы копаем, вечером еле до койки доползаем. Кормили пустой баландой, иногда хлеб давали. Вечером придешь, бывало, рученьки-ноженьки болять, ног под собой ни чуешь. А на утро опять копать. Вши – обычное дело. Так месяц прошел, сколь земли перекидала! Несколько ребят из нашего барака не выдержали, померли. И такой страх меня взял, думаю – будь, что будет, что здесь в окопе на лопате помру, что пока до дома доберусь. Слух прошел, что немцы близко подошли. Дней пять я дорогами сельскими обратно пробиралась. И не добралась бы до дома, если б не попался мне дед один с подводой, довез меня до какой-то станции, посадил к знакомому машинисту на поезд: «Довези, –  говорит,  –  дочку в сохранности, вишь, еле жива».

   Как я до своей тетки в районный центр добралась – не помню. Помню только, распустила она мои косы, а волосы у меня до пояса, густые были, а оттуда вши гроздьями сыплются, жуть... Волосы она мне три раза керосином мыла, чтоб не сбривать и все приговаривала: «Ой, Зинушка, что ж с тобой, родимая, сделали…» Ох, наелась я у нее первый раз за все время досыта и проспала тогда почти сутки.

   Потом меня тетка в деревню ночью привезла и еще неделю мать в подполе прятала. Пришел к ней дед-председатель и говорит: «Феня, давай с дочкой что решать. Ведь врагом народа объявят. Я вот, что надумал, пошлем её на курсы ветеринаров и от дома далеко, не поедут за ней сейчас, не до того».

   –  Так я и оказалась на ветеринарных курсах. Училась прямо на ферме болезни распознавать, лечить, уколы делать.

   –  Ай, и случай у меня там был,  – оживляется тетя Зина. –  Гнали мы коров со станции на нашу ферму, их с запада вывозили, чтоб немцам не достались. Идем лесом, уж почти весь день идем, далеко деревня-то от станции. Ветеринар и мы – ученики. Я в конце буренок подгоняю. Телок один совсем из сил выбился, не идет и все. Антон-ветеринар наш и говорит: «Ты с телком, как хошь, а дойди». А сам с ребятами стадо вперед погнал. Стою я над теленком, и плачу. Взяла я его на рученьки и понесла. Так до фермы и тащила, отдохну и опять на руках волоку..

   Глаза у Наташки начинают вылезать из орбит. Она перестает жевать очередной пирожок. Теленка?! На руках?!

   –  Как же ты его с места сдвинула ?! Аа, ну молодая была, сильная,…но все равно, надо же, –  удивляется Натусик.

   –  Ага, молодая, –  усмехается Наташкина мама. –  Ей, доча, как тебе сейчас, только-только четырнадцать стукнуло, забыла?

   Эта новость повергает Наташку в шок. В её головке никак не уложится мысль, что она сейчас могла бы поднять теленка и нести его несколько километров Она-то? Неужто смогла б? Она смотрит на свои руки и думает, что нет, наверно, она бы не смогла.

   –  Та, смогла бы, Наташенька, не сомневайся, – говорит любовно тетя Зина. –  Что ж делать-то было? Надо, вот и смогла.

   –  Не доучилась я на ветеринара-то, –  вздыхает тетя. – Немцы быстро наступали.  Ну а когда я в деревню вернулась, про мой побег и вспоминать некому было. Мужиков, какие еще на должностях оставались, призвали. Собрался сход, и выбрали Феклу, мою мать, председателем. Война войной, горе горем, а кормиться каждый день нужно: к посевной готовиться, урожай растить, собрать, зима придет –  не голодной же смертью помирать

Село наше не на самом тракте стояло, а в стороне от торных дорог, так мы только слышали новости - как наши отступают, как немцы пришли, о зверствах тоже вначале не слыхать было. Это уж когда они отступали, лютовали ужас, все села пожгли вдоль Смоленской дороги. Полицаев у нас в деревне не было, бог миловал. Только и до нашей глуши добрались. По осени расквартировали в деревне немцев. Они по первости добрые были, как же, победители. Все на губных гармошках играли, пацанов конфетами кормили, а жрали, не приведи господь, не прокормить окаянных было. Придет, бывало, солдат, ходили-то все по двое даже по селу, и говорит: «Мамка, млеко, яйки, му». Давай, мол: и что делать будешь?

   Колхозом, всем миром во время оккупации работали, отсеялись, косили, чтоб скотину прокормить. Время хлеб убирать, а немец - не знаю уж, кто он по должности был, все у матери отчет требовал, сколько хлеба, сколько скотины. Помню, мать куда-то хлеб прятать отправляла, а как – не знаю. Еще наших солдатиков помню. Вечером стучат к нам в хату, мать впустила – трое. Господи, – начинает причитать тётя Зина. – Худющие, в чем душа держится. «Дай, –  говорят, –  мать, нам хоть что поесть. Знаем, что немцы в деревне, да мочи нет». А у нас у самих мешок картохи - все реквизировали.

   –  Сынки, да нет у меня ничего, самим мало, скоро по миру пойдем.

По картошине только и дала. И все просила, чтоб шли осторожно, увидят из какой избы, всех тут же расстреляют, не посмотрят, что дети да старуха. Посидели солдатики не долго, отдышались только, воды напились и опять пошли в лес, оборванные, грязные, голодные.

   –  Иих… хлебнули же наши ребятушки, что в окружение попали!

   –  Да, –  задумчиво тянет мать, –  а потом еще и от своих. Те, что в живых остались и из окружения вышли. Враги народа…какие они враги?!

   Помолчали.

   Тетя Зина хмурится и неожиданно сердито замечает:

 –  Так и нам не сладко было после войны-то. Мы ж на оккупированной территории оказались. Что мы виноватые? Сами, что ли под немца пошли? А как под ним жилось, кто нас спросил?

   Наташка посмотрела на тетю Зину и вдруг спросила:

   –  Правда, что в Германию на работы угоняли?

   –  Правда. Меня дважды пытались. Это уж к концу войны. Мне тогда шестнадцать исполнилось. Девка молодая, видная была. Так мать со двора никуда не пускала, только на работы и обратно. Однажды со мной пошла сено кидать. Залезла на стог и говорит: «Прыгай, Зинушка, на вилы. Прыгай. Только ногой. Лучше без ноги, чем тебя эти ироды угонят как скот в неметчину».

   –  Я и прыгнула, да коленом и почитай насквозь. Фельдшер немецкий пришел, посмотрел, ничего не сказал. Лечил, долго лечил, уж и нога зажила, а он все лечит, пока последний эшелон мобилизованных в Германию не ушел. А уж второй-то раз я с эшелона сбежала. Не поймали. Вот Сергея, будущего моего мужа, поймали и в лагерь отправили.

   Тетя Зина тяжело вздохнула и больше уже ничего не стала рассказывать. А Наташка и не спрашивала. Ей вдруг стало как-то не по себе, какое-то непонятное совершенно неизвестное чувство зарождалось в ней. Названия ему еще не было, но само оно, странное, грустное и, в то же время, гордое, уже было.

   –  Мам, что мне в сочинении-то писать? – озадаченно спросила Наташка, глядя на открытую тетрадь.

   –  Напиши, как твои ровесники в войну жили, как трудились и боролись в меру своих сил.

   –  Так учителям же надо про геройские поступки, подвиги совершенные. То, за что награды дают.

    –  Жить достойно и выжить во время войны –  разве  это не подвиг День за днем, занимаясь каждодневными заботами, просто жить. А жить на оккупированной территории и не потерять достоинства и человеческого лица, выжить самой, отвечать за свою семью, за детей, за оставшихся в деревне людей, жить, не зная, где фронт, живы ли ушедшие на войну, увидишь ли их когда? Это не подвиг - не краткий сиюминутный порыв - а каждодневный, растянувшийся на годы?

   –  Мама, а ты думаешь, они поймут?