Подготовила Ната Иванова

 

Дорогие друзья!

С праздником весны и труда! Всем нашим авторам плодотворной работы, огромных успехов в делах, вдохновения и новых побед в профессиональной деятельности. Пусть родные и близкие поддерживают вас во всех начинаниях!

В преддверии Дня Победы давайте вспомним наших дедов и прадедов, которые совершили подвиг и преодолели войну, ради жизни и ее продолжения. Пусть память о тех страшных днях не позволит нам не любить жизнь. С Днём Победы!

 

 

Людмила Шмидт

 

Самое главное

 

Колька торопился в школу на праздничный концерт, посвящённый Дню Победы.

Он забежал на площадь посмотреть, может, уже там готовят салют? Но площадь ещё пуста, рано. Только на скамье у обелиска сидит старик, опустив голову, не шевелясь, как неживой. Колька осторожно подошёл к деду, тронул его за плечо:

– Дедушка, тебе плохо?

Дед поднял голову, выпрямился. Вся грудь в медалях и орденах. Посмотрел на Кольку и вдруг улыбнулся:

– Ты остановился, и мне стало полегче. Посиди со мной немного. В прошлом году нас было трое, а теперь я один остался. Один из двадцати семи.

Дед достал из кармана платок, вытер глаза, отодвинулся на край скамьи, освобождая место для Кольки. Колька присел на скамейку рядом и попросил:

– Дедушка, расскажи про войну. Вон, сколько у тебя орденов! Ты, наверное, герой? Тебе было не страшно?

Дед наклонился к самому уху Кольки и прошептал:

– Ещё как страшно!

Потом он выпрямился и улыбнулся:

– Это наша с тобой тайна, никому не говори! На войне всем страшно. Кто преодолел страх, тот – герой. А хочешь, я тебе про одного героя расскажу? Про Сталинград слышал?

Колька кивнул, приготовившись слушать. А дед помолчал немного и начал свой рассказ.

– Сидели мы тогда в одном из полуразрушенных домов, а напротив, в таком же доме, засели немцы. Стоило только высунуться, тут же выстрел. Улица вся в воронках и выбоинах от снарядов. Перед вечером временно затишье. Немцы ужинали, наверное. И мы решили перекусить. И вдруг в тишине: «Мяу!» Я осторожно глянул в окно, а там котёнок. Сидит, сжался весь, бедняга, и глядит в нашу сторону, будто знает, где свои, но прийти не решается. Немцы тоже заметили малыша. В сторону котёнка полетели камни, послышался смех и говор. А тот сидит, и ни с места. Я позвал: «Кис-кис!» Котёнок снова жалобно мяукнул, но с места не сдвинулся. Отступать не хочет. Зато немцы открыли стрельбу. Пули заплясали вокруг. И тут меня такая злость взяла, вылез я осторожно на дорогу и к котёнку. Пули свищут, а я ползу. Схватил котёнка и назад. Не знаю, повезло мне, а может, немцы пожалели меня или котёнка. Или они, просто, развлекались! Только, вернулся я целым и невредимым, и котёнка принёс.  

Дед замолчал. А Колька от нетерпения заёрзал на скамейке.

– А дальше, что было дальше?

– Дальше-то! Выговор я от командира получил, зато котёнок у нас прижился. С полевой кухней по фронтам целый год мотался, в большого кота превратился. А потом я его подарил девчушке. Зашли мы как-то в одну из деревень, а они сидят, вдвоём с сестрой, обнявшись, возле могилы их матери, грустные, в потрёпанных одежонках. Я их к нам на кухню привёл, накормил. Младшая, как увидела нашего Ваську, так от него и не отходила. И он к ней липнет. Вот я и отдал ей кота. Видел бы ты, как она радовалась! Вот такая, брат, история! Пойду я, поговорил с тобой, вроде как с однополчанами повидался. Спасибо тебе. Доброе у тебя сердце, а это в жизни самое главное.

Старик ушёл. Колька смотрел ему вслед удивлённо: вон, сколько медалей, геройский дед, а рассказывает о каком-то котёнке! Хотя котёнка дед под пулями спасал, но котёнок же – не человек. А вот у них во дворе уже несколько дней чей-то котёнок живёт, и никто его к себе взять не хочет.

Весь день история о котёнке не шла из головы. Вечером Колька снова увидел никому не нужного котёнка. Тот сидел во дворе, под берёзой, и смотрел на проходивших мимо, словно просил, возьмите меня. Колька остановился. Нет, мама не разрешит, уговаривал он себя. Он же грязный! В Кольке словно боролись два человека. Один – за, другой – против. Дед сказал, что у меня доброе сердце, вспомнил он, а я...

– Кис-кис!

Котёнок тут же, будто ждал, когда позовут, подошёл и потёрся об ногу. Колька решительно наклонился и взял малыша на руки.

Васька! Ты у меня станешь геройским котом, а мама у нас добрая, она разрешит. Пойдём мыться.

 

 

Лидия Огурцова

 

Детство в землянке

 

– Бабушка, а война какая?

Первоклассник Ванечка пристроил рюкзак на скамейке и пытливо посмотрел на бабушку Иру. Сегодня в классе ребятам рассказывали о войне, и Ванечке не терпелось об этом расспросить. Бабушка Ирина Тарасовна, невысокая ссутулившаяся старушка с добрыми подслеповатыми глазами, сидела тут же на скамейке и гладила рыжую дворовую кошку, нахально взобравшуюся к ней на колени.

– Война разная, внучек. Кто-то шёл в атаку и погибал, кто-то голодал в осаждённом городе. Кто-то работал по двенадцать часов в лютый мороз на станках под открытым небом. У каждого своя война. Моя война прошла в оккупации. Вот послушай.

Перед войной мы с родителями жили в Могилёве. Мне одиннадцать лет исполнилось, брату шесть, а сестрёнке – только полгодика. В первую же ночь налетели вражеские самолёты. Много домов в руины превратились. Отец наутро в военкомат пошёл, мать собрала нас, детей, – и бегом на окраину города к бабушке.

Эвакуироваться мы не успели. Я с малышами дома сидела, мать с ополченцами окопы оборонительные рыли.

Чуть больше месяца продержалась Красная Армия и отступила, вражеские войска заняли город.

Помню, осенью сорок первого стали оккупанты собирать женщин и детей в колонны. Мы не понимали, что с нами будет. Кто-то говорил, что в Германию на работу отправят, кто-то – в лагеря смерти.

Наша семья оказалась в одной колонне с Марийкой, маминой крестницей. Днём гнали нас без остановок. Ночью давали отдохнуть. Обычно перед сном конвоиры молоденьких девушек подыскивали. Позабавиться. Мама Марийку прятала. Натянет ей платок до бровей, сестрёнку полугодовалую в руки сунет и накажет, чтоб, глаз не поднимая, сидела.

Когда проходили через деревню, где жила мамина двоюродная тётка, разместились на ночлег в её доме. Немцы обосновались в деревне обстоятельно, хозяев из домов выгнали. Кто в погребе жил, кто в сарае, а кто землянку вырыл. Тёткин дом стоял на окраине у самого леса – старый, плохонький, немцев в нём не было.

Ночью спрятала нас тётка в стоге сена. Кроме нашей семьи, ещё родичей. Остальных утром погнали дальше. Просидели мы в стоге до вечера. Малыши хныкали – страшно им, да и колоски ячменные «кусачие» за ворот лезут.

Пока мы в сене сидели, родственники в огороде вырыли траншею-блиндаж. Земля в Белоруссии хорошая, податливая. Рыли глубоко. Сверху накрыли досками, присыпали землёй. Взрослые укрылись в конце земляного тоннеля, дети – ближе к выходу.

Так началась наша подземельная жизнь.

Немцы, видимо, знали про убежище. Однажды притащился вражина, откинул дерюжку, закрывающую вход в блиндаж, – а там детские головы торчат. Тётка на крыльцо выскочила, как наседка, что-то ему кричит, причитает. А он:

– Матка, сало давай!

Она в кладовку: там, в торбочке, несколько кусков сала с мирного времени хранились. Кинула ему под ноги торбу. Тот поковырялся в ней, выбрал кусок и ушёл. Потом ещё три раза приходил, пока всё сало не забрал.

У тётки была собака по имени Кнап. Злющая-презлющая и голодная. Немцы всех собак деревенских перестреляли. Кнапа тётка спрятала у нас под землёй.

Однажды утром слышим: кто-то по огороду ходит. Подморозило уже. Под сапогами у непрошенного гостя: хруп-хруп.

Дети притихли, а собака, что с неё возьмёшь, морду высунула – и давай лаять. Я её за ноги схватила, тащу обратно в землянку. И вдруг слышу: «Трах-тарарах!» – очередь по собаке из автомата.

Так не стало Кнапа.

Вскоре выпал снег. Мы всё там же ночуем, в блиндаже-землянке. Холодно, голодно. Хлеба нет. Тётка приносила варёную картошку и варево из очисток. А ещё у неё был рыбий жир. Много. Целая бутыль. Вот этот рыбий жир и спас нас. Жиром варево из очисток поливали и ели. Вкусно!

Когда очередная команда немцев из деревни уходила, мы в дом перебирались, отогревались. Потом новые военные в дома вселялись, хозяйничали – мы обратно под землю, в блиндаж. Такими перебежками и жили.

Тёткин племянник Коля из окружения попал в партизанский отряд и остался там подрывником. Однажды зимой возвращался на телеге с задания. Партизаны в соседней деревне склад немецкий подорвали. За ним фашисты на мотоциклах увязались. Он лошадь с телегой в тёткин двор загнал, а сам огородами — в лес, к партизанам.

Немцы как лошадь увидели – в дом ворвались. А там мы из блиндажа погреться пришли. Нас из дома – во двор. На мороз. Злые. Ругаются.

Дети – в рёв, женщины воют.

Пожалели детей, с тёткой оставили, а маму и остальных, кто в блиндаже прятался, в гестапо погнали. Дорогой выяснилось, что староста, прислужник немецкий, чьим-то знакомцем оказался, – отпустил маму и односельчан. Остальных деревенских к вечеру гестаповцы расстреляли.

Коля всю войну прошёл, много подвигов совершил, а вот погиб как-то глупо. Это уже после войны было. Собрался с друзьями на рыбалку. Задумали они рыбу глушить. Стал Коля мину разбирать, порох доставать, да и не рассчитал, взорвалась мина.

Мне его рассказ из боевой жизни запомнился. В начале войны попал отряд Николая в окружение. Воды нет, еды нет, патронов почти не осталось. Долго шли бойцы, голодные, промокшие. На телеге раненые стонут.

Вдруг самолёты гитлеровские налетели, бомбить начали. Бойцы — к лесу, прятаться. Раненых укрыли, а лошадь – не успели. Подбили её немцы. Что делать? Развели костёр – варево из лошадиного мяса готовить. Только вода закипела – опять самолёты.

Коля куски мяса из котла повыхватывал – да в рюкзак. Рюкзак на спину и бегом к лесу. Пока бежал, думал, что кожа на спине слезет, так горячо было. А ничего, обошлось. Мясо спас, бойцов и раненых накормили, а вечером к партизанам вышли.

Когда Красная Армия перешла в наступление, всё вокруг загромыхало.

Ночь. Вдруг всполохи, грохот. Мы высунулись наружу. Немцы из домов выскочили, паника: технику и обозы побросали, бегут. Смотрю, один фриц сапоги натягивает, другой – китель. Тот, что сапоги надевал, кинулся к нашему укрытию. Мы глубже спрятались. Немец гранату на крышу у входа в блиндаж бросил и своих немчур догонять побежал. До сих пор не пойму, как мы живы остались…

Утром освободили нас красноармейцы.

Дорогу снежком, как ангельским пухом, присыпало. Тихо вокруг. Все плакали от радости. Такое счастье!

Тётка причитала:

– Сколько жива буду, этот день не забуду! Самый лучший, самый счастливый! День Святого Архангела Михаила. 21 ноября.

Ирина Тарасовна достала носовой платочек и вытерла слёзы. Ванюшка, прижавшись к бабушке, обхватил руками её сгорбившиеся плечи и уткнулся губами в щёку.

 

 

Валентина Черняева

 

Не ценим, что имеем

Антоныч работал в школе ночным сторожем. Ночным — это только по документам, на самом деле он находился в школе сутками. Его жена умерла, дочка Маша вышла замуж и уехала куда-то за Урал. Что дома одному делать? Питался Антоныч в школьной столовой. Во время уроков в школе – тишина, он в это время сидел на стуле в раздевалке и дремал.

Осенью сухонький, но жилистый старичок помогал дворнику подметать листья в школьном дворе, зимой снег чистил, весной цветы на клумбы высаживал, а потом всё лето поливал их. А уж если стулья в классах сломались или лампы перегорели, то тут зови Антоныча. Завхоза в школе днём с огнём не отыщешь, а сторож всегда на месте, и руки у него – золотые.

Учениками Антоныч воспринимался как неотъемлемая часть школы. Он каждое утро приветливо встречал детей у входа, помогал малышам раздеться и повесить куртки в раздевалке. «Привет, Антоныч!» – фамильярно бросали ему приветствие старшеклассники, а детвора помоложе, конечно, обращалась к нему на Вы.

После уроков около Антоныча вертелась стайка учеников младших классов, он им всё какие-то байки рассказывал. Нельзя сказать определённо, как относились к сторожу старшеклассники. Любили ли его? Но они знали точно, что старик не «продаст». Было дело, додурачились, Сашка Беляев окно разбил. Хоть и случайно, но виноват. Антоныч в тот момент рядом оказался.

Услышав звон разбитого стекла, выскочил из кабинета директор, кричал, ругал всех подряд. А старик не выдал:

– Александр Фёдорович, так сквозняк раму резко притянул, вот и разбилось стекло. Да я застеклю, не переживайте!

– Ну, ладно! Хорошо, хоть без травм обошлось! – утихомирился директор.

Антоныч вообще никогда никого не ругал. Даже когда Сашкина компания из столовой шла и на ходу кусочками булочек перебрасывалась. Сторож семенил следом и все кусочки собирал да приговаривал: «Не ценим, что имеем!».

Чистоту и порядок он, конечно, любил, но тут дело было даже не в этом. Ему невыносимо и больно было видеть, что хлеб на полу валяется. Нехорошо это. Антоныч и в столовой недоеденные кусочки хлеба собирал и относил их птицам, собаке, жившей на заднем дворе школы. Старшеклассники считали Антоныча не вредным, но чудаковатым стариком. Зато как же он надоел им своей приговоркой «Не ценим, что имеем!»!

Он её по любому поводу повторял, когда школьники портфелями дрались, когда книжки друг в дружку швыряли, когда на полу в потасовках валялись. А однажды Антоныч поднялся на второй этаж, и вдруг на него чей-то ботинок летит. Это беляевская компания футбол на паркете затеяла, а третьеклашка в одном ботинке между ними бегает, пытаясь поймать свою обувь. Этот «мяч» в Антоныча и угодил.

Десятиклассники сначала растерялись, а потом громыхнули хором: «Не ценим, что имеем!», и разразились смехом. «Так и есть!» – тихо сказал Антоныч, отдал ботинок владельцу и пошёл по делам.

В общем-то, десятиклассники были неплохими ребятами, и заводила Беляев тоже. Но однажды Сашка вдруг исчез, в школе не появлялся. Оказалось, он сбежал из дому. Месяц парень бродяжничал, ночевал в каких-то подвалах, связался с компанией беспризорников.

А когда у Сашки кончились деньги, и новые друзья начали подбивать на совершение кражи, он решил, что такая самостоятельная жизнь ему ни к чему, и вернулся домой, снова стал ходить в школу. «С возвращением, беглец! – встретил в вестибюле Сашку Антоныч. – И чего тебе не хватает в жизни?» «Не ценим, что имеем!» – ответил Беляев и поспешил на урок. «То-то же! Ну, опомнился, и ладно!» – пробурчал вслед ученику дед.

Каждый год Антоныч брал отпуск в мае и куда-то уезжал, но отпуск не догуливал и возвращался в школу числу к пятнадцатому. Старшеклассники были удивлены, увидев сторожа на посту в начале мая. «Антоныч, что это ты не в загуле в этом году?» – хихикали мальчишки. «Да прихворнул малость!» – виновато улыбался сторож.

«А мелкашку в руках удержишь? Приходи в тир, постреляешь, у нас сегодня военрук проводит соревнования!» В школьном подвале был оборудован стрелковый тир.

Антоныч, и правда, пришёл, когда парни уже закончили стрельбы. «Иван Егорыч, пульки ещё остались? Дай вспомнить молодость!» – попросил военрука сторож. Он взял винтовку, снял очки и начал стрелять. Восьмёрка! Девятка! Десятка! Ещё два попадания в яблочко! «Во, даёт Антоныч! Класс!» – только и смогли сказать мальчишки.

Восьмого мая с утра Антоныч стоял, как обычно, в вестибюле у входа. За младшими школьниками подошла к двери компания Сашки Беляева. «Ну, чего стал, как вкопанный? Тормоз!» – зашипел на какого-то мальчишку Сашка и тут же затормозил сам. На него наткнулись шедшие следом одноклассники. А ведь было от чего остолбенеть! В вестибюле стоял Антоныч.

Но не тот Антоныч, каким они привыкли его видеть изо дня в день, а Антоныч в военной форме старого покроя, вся грудь в орденах и медалях! Вокруг сторожа толпились школьники и трогали руками награды. Старшеклассники растолкали «малявок» и подошли к Антонычу. «Вот это да! А этот за что? А этот где получили?» – засыпали они старика вопросами.

Немного оробев, они обращались к нему на Вы. «Этот – за форсирование Днепра, этот – под Сталинградом, ещё до ранения, эту медаль – под Варшавой…» – еле успевал отвечать на вопросы капитан запаса. «А куда Вы каждый год отдыхать ездите?» – спросил кто-то из присутствующих. «Навещаю своих друзей-фронтовиков, мало их уже осталось!» – тяжело вздохнул Антоныч.

Мальчишки заметили, что, отвечая на вопросы, сторож каждого из них называл по имени. «Откуда Вы знаете, как нас зовут?» – поинтересовался Сашка Беляев. «Так я ж в разведке служил! Привык на ус мотать всё, даже мимоходом сказанное!» – как бы оправдываясь, пояснил Антоныч.

Прозвенел звонок, дети разбежались по классам. На большой переменке Сашка с друзьями сбегали в цветочный магазинчик за цветами. После уроков в актовом зале должен был состояться концерт для приглашённых ветеранов, и десятиклассники решили вручить там букет Антонычу. Но сторожа там не было. «Мария Николаевна, а где наш Антоныч?» – спросили мальчишки у классного руководителя. «Скорая его увезла. Сердечный приступ!»

Больше об Антоныче никто не вспоминал. На носу были выпускные экзамены, а потом – выпускной бал, не до него было. После выпускного все отправились гулять по ночному городу. Ночь выдалась теплой, как-будто специально для них. Счастливые выпускники на перебой рассказывали истории из их школьной жизни, припомнили и приговорку Антоныча.

«Так он же в больнице! Давайте его навестим? Мария Николаевна говорила, что он в кардиологии, в пятой палате!» Когда рассвело, ребята всем классом направились к кардиоцентру. По пути наломали букеты фиолетовой сирени. «Куда это вы, ни свет, ни заря?» – остановила их на входе в больницу дежурная медсестра. «В пятую. К Антонычу!» – весело шумели юноши при галстуках и девушки в красивых платьях.

«Нет вашего Антоныча! – прозвучало, как гром среди ясного неба. – Умер. Вчера и похоронили!» Казалось, все звуки на земле вдруг затихли. Ребята стояли огорошенные страшной новостью.

Придя в себя, они позвонили Марии Николаевне. «Вы знали? И ничего нам не сказали?» «Мы с директором решили не омрачать ваш праздник!» Узнав, где похоронили Антоныча, было решено тут же поехать на кладбище. Там отыскали его могилу, у которой стояли Маша – дочь Антоныча, и его зять Николай. Ребята медленно и тихо подошли, молча стали рядом, потом укрыли могилу букетами ароматной сирени.

«Не ценим, что имеем!» – произнёс Саша Беляев. Николай рванул к парню: «Ты меня учить жить будешь, щенок? А ну, повтори!» «Это Антоныч так всегда говорил, это его слова!» – встала на защиту Саши одноклассница.

«Не Антоныч, а Иван Антонович Сенцов! — поправил подругу Саша, прочитав надпись на кресте. – Боевой офицер, капитан разведки, защитник нашей Родины! Простите нас, Иван Антонович! Не ценим, что имеем!» «Не ценим, что имеем!» – повторили шёпотом выпускники.

 

 

Станислав Гриченко

 

Сухарики-квадратики

 

Бабушка Варвара

Нет ничего лучше и вкуснее сухариков бабушки Варвары.

Делает она их из вчерашнего, немного зачерствевшего хлеба. Обычно остаётся полбуханки. Бабушка режет её острым ножом на ломтики не толще одного сантиметра, очень аккуратно, на деревянной доске так, чтобы крошек было как можно меньше. Потом каждый ломтик разрезает вдоль и поперёк, так чтобы вышли одинаковые кубики. Конечно, с краю, где верхняя корочка, они не такие ровные, но всё равно… Разложит бабушка Варвара их на железном противне, посолит крупной солью, и в духовку!

Сама сидит на кухне, не уходит. Нельзя уйти, вдруг подгорят? Откроет дверцу, помешает лопаточкой, проверит: не готовы ли? И снова сидит, ждёт, пока подрумянятся. А запах по всей квартире стоит – с ума сойти можно!

Варя в такое время любит прийти на кухню. С книжкой. Усаживается за стол и читает вслух.

Бабушка Варвара самая старшая в семье. И родилась в Санкт-Петербурге ещё до войны. Она называет себя ленинградкой и блокадницей. Это потому, что раньше их родной город назывался Ленинград, а когда фашисты окружили его со всех сторон, была блокада: никто не мог въехать в Ленинград или выехать из него.

Бабушка Варвара очень редко рассказывала о том, как девочкой жила в осаждённом городе. Но Варя училась в четвёртом классе и сама знала, что это было страшное время, когда фашисты хотели уничтожить Ленинград и его жителей. И люди погибали от бомб, от осколков снарядов, от холода. Но особенно много взрослых и детей умерло от голода…

– Ну, вот и готовы сухарики-квадратики! – объявила бабушка.

Она вынула противень из духовки и поставила его на плиту остывать. Варя тут же подскочила, ухватила один горячий сухарик и стала перекидывать его из руки в руку, чтобы остудить. Когда сухарик остыл, сунула его в рот и захрустела. Вкусно!

Бабушка Варвара тоже взяла себе сухарик, положила в рот, но не захрустела, как Варя, а ворочала во рту языком и, как будто прислушивалась к чему-то. И смотрела куда-то вдаль за окном, не замечая ничего вокруг…

 

Серёжа

В начале сентября 1941 года Ленинград был окружён гитлеровскими войсками, но не сдался. В классных комнатах Серёжиной школы лежали раненые бойцы, был развёрнут военный госпиталь. И всё же занятия начались, хотя и с большим опозданием. Занимались ребята в подвале. Сначала при электрическом свете, а когда он отключался, и позже – постоянно, при свете керосиновой лампы «летучая мышь».

Уроков математики и письма не было. Учительница и дети, по очереди, читали книги про войну. Рисовали тоже войну – танки, самолёты. И песни пели военные, не детские:

Вот эта улица, вот этот дом

В городе нашем, навеки родном.

Улицей этой врагу не пройти,

В дом этот светлый врагу не войти!

Серёже и другим ребятам очень нравилась песенка Дженни из кинофильма «Остров сокровищ»:

Ты в жаркое дело спокойно и смело

Иди, не боясь ничего.

Если ранили друга –

Сумеет подруга

Врагам отомстить за него!

Ещё не наступило время жестокого голода, когда все мысли были о еде, не пришло тупое безразличие к тому, что может случиться с тобой в любой момент. Но уже была надпись на Невском проспекте: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

И было страшно возвращаться домой после школы и ощущать себя таким маленьким на огромной пустынной улице, где ближайшие люди кажутся такими далёкими. И чувствовать всем своим существом, что, может быть, сейчас или в любую следующую минуту, рано или поздно, в спину тебе угодит снаряд.

Мальчишки собирали осколки снарядов, хвастались находками, обменивались друг с другом. Кто-то принёс с Большой Московской улицы зажигательную бомбу и предлагал всем послушать. Серёжа, приложив к ней ухо, услышал внутри шорохи, шипение и отпрянул.

– Это шипит фашистская змея, – сказали ему. – Не бойся, жало у неё вырвано.

Через неделю после начала школьных занятий в Серёжином классе появилась новая девочка. Домик в Поповке, где жила её семья, был разрушен снарядом. И она со своей мамой и бабушкой переехала жить к тёте в квартиру, расположенную как раз над квартирой Серёжи.

Девочку звали Варвара. Варя.

Налёты немецкой авиации становились всё чаще, артобстрелы ожесточённей. В ноябре ударили морозы. Занятия в школе прекратились. Продовольствия в блокадный Ленинград почти не поступало, и начался голод.

Хлебные пайки Серёжи и его старшей сестры Оли были совсем крошечными. Их мама работала на заводе, и хлеба ей полагалось вдвое больше. Весь полученный по карточкам хлеб делили на троих поровну, но всё вместе – это было так мало!

Однажды мама перебирала в кладовой старые вещи и обнаружила припасённую для ремонта квартиры ещё до войны бутылку олифы. Этой жидкостью разбавляют масляную краску. И поспешила обрадовать детей:

– Ребята, нам повезло. Олифа – это же растительное масло, жир, его можно употреблять в пищу!

Они стали жарить на олифе хлеб, и запах был приятный, и вкусно было… Но олифа быстро закончилась.

За хлебом нужно было каждый день выстаивать длинную очередь. Как старшая, это делала Оля. Но в один из дней она сказала брату:

– Серёжа, если я пойду сегодня за хлебом, то не донесу, не выдержу, по дороге всё съем. Иди ты.

И Сережа стал ходить за хлебом.

По вечерам, когда не было воздушной тревоги и артобстрела, он поднимался на площадку лестничной клетки этажом выше, где жила Варя. Они садились на ступени, он в чёрном пальто, шапке, Варя, закутанная в платок по самые брови. Варя тихо, почти шёпотом пела в темноте:

– Я на подвиг тебя провожала.

Над страною гремела гроза…

– Серёжа, почему всё так сразу – и бомбят, и холод, и голод, вот всё сразу?

Он не знал, что ответить, горло перехватило. От жалости к Варе, к маме, к сестре, к себе… От щемящей тоски и чувства нежности к этой девочке, которое невозможно было выразить словами. Серёжа нашёл руку Вари и держал в своей – тонкую, невесомую…

 

Бабушка Варвара

Бабушка Варвара вела себя порой странно и непонятно. Так, когда бабушке казалось, что холодильник пустеет, она отправлялась в ближайший супермаркет, на свою пенсию покупала там разных продуктов и набивала ими холодильник до отказа.

Папа и мама каждый раз говорили, что не нужно таких запасов, уговаривали бабушку не делать этого, но ничего не помогало, «походы» бабушки Варвары продолжались.

Крошки хлеба, остававшиеся на столе или хлебной доске, она бережно собирала в баночку и после скармливала птицам.

Когда по телевизору показывали что-нибудь про войну и блокаду, бабушка просила его выключить, или уходила из комнаты.

Зато она любила ездить в трамвае, даже просто так, без надобности, и часто угощала там, как она говорила, «голодных студентов» яблоками и пирожками, которые всегда держала у себя в сумке «про запас».

Однажды бабушка Варвара разговорилась, стала вспоминать, как блокадной зимой возила на саночках в бачке воду из реки.

– Водопровод в то время уже не работал, а как без воды? Вот и отправлялись мы с соседским мальчиком Серёжей на Неву. Он жил с мамой и сестрой в нашем подъезде. Мы в одном классе учились… недолго, одну осень. Иногда на ступеньках между этажами вместе сидели, разговаривали. Хороший был мальчик и очень добрый… Он с саночками, и я с саночками, у него бачок с крышкой, и у меня тоже. Тогда уже голод начался, хлеба давали по 125 грамм, вот такой кусочек, – бабушка показала отрезанный ломоть.

– Какой маленький, – удивилась Варя, – и это весь обед?

– Не только обед, но и завтрак, и ужин. Делили на три части. Резали на квадратики, сушили на «буржуйке»…

– Я знаю, – сказала Варя, – «буржуйка» это печка такая, железная, её дровами топили.

– Да, печка, с длинной трубой, которую выводили в окошко. Труба, как и печка, горячая, от неё в комнате теплее, и хлеб, такие вот квадратики, на ней сушили, получались сухарики.

– Такие же вкусные сухарики-квадратики, как ты нам всем делаешь?

– Не такие. Те, что я вам сушу, они из хорошего хлеба, а нам тогда хлеб давали наполовину несъедобный, тёмный, сырой, на глину похожий. Высохнет, становится как деревяшка, не разгрызёшь, но можно долго сосать. Другого-то не было, и нам те сухарики казались лакомством… Ну, так вот, набрали мы с Серёжей в проруби воды и, с горем пополам, по очереди вытолкали и мои, и его саночки наверх. Ветер колючий, идём медленно, сил нет.

Словно защищаясь от ветра, бабушка Варвара прикрыла рукой лицо, перевела дыхание.

– Да… Вышли на мост, ветер там ещё сильнее, но дует уже в спину. Вдруг, откуда ни возьмись – горошина! Самая настоящая, зелёная, будто из стручка выскочила. Гонит её ветер перед нами. Мы за ней, пытаемся схватить, а она будто дразнит: «Ну-ка, поймай меня!». А навстречу по тому же мосту человек. Старый, молодой ли, не понять. Идёт тяжело, ещё медленней, чем мы, ветер ему в лицо. Заметил горошину, нагнулся, она ему прямо в руки… Мы только вслед поглядели, когда он мимо прошёл.

– А что стало потом с тем мальчиком, Серёжей?

Бабушка ответила не сразу, и Варя даже подумала, что она не расслышала вопрос.

– Однажды зимой он пошёл за хлебом и пропал, домой не вернулся. Когда зима кончилась, стали раскапывать сугробы. В одном из дворов недалеко от нашего дома нашли замёрзшего Серёжу. Он прижимал к груди сумку с хлебом. Хлеб был целым, даже не заплесневел. Сверху лежал маленький кусочек, довесок. Серёжа его не тронул…

 

Серёжа

У сестры развивалась дистрофия, началась цинга, шатались зубы, кровоточили дёсны.

– Не могу дышать, – сказала Оля, – боль ужасная… Вот сейчас лягу и не встану, пока не прибавят хлеба.

И легла.

И произошло чудо: каким-то образом в Ленинград сумели доставить продовольствие. По радио объявили, что с завтрашнего дня хлебный паёк увеличивается, и дети получат целых сто семьдесят пять граммов хлеба вместо ста двадцати пяти…

Снова встреча на тёмной лестнице.

– Это ты, Варя?

– Я.

– Вот, – Серёжа протянул ей руку, а в ней сухарик-квадратик, – это тебе…

Серый зимний ленинградский день. Страшно спускаться по лестнице, больно ступать, больно дышать. Страшно выходить через дворы на улицу… Доберёшься ли до места?

Добрался…

Теперь надо выстоять в медленно двигающейся хлебной очереди, отдавая последние силы… Может, ты и не Серёжа вовсе, а кто-то совсем другой?

Выстоял, получил…

Ещё страшней возвращаться домой, не зная, донесёшь ли хлеб, оставшиеся продуктовые карточки, дойдешь ли, сумеешь ли преодолеть лестницу, а если доберёшься до своей двери, хватит ли сил, чтобы позвонить, постучать и дождаться, когда тебе откроют.

В холщовой сумке полбуханки и ещё кусочек, пусть совсем небольшой. Это заметно больше, чем вчера. Съесть довесок по дороге, может, и сил прибавится… Но нет, никогда Серёжа не ест без мамы, без сестры, у них всё поровну.

Уже совсем стемнело, когда он благополучно добрался до соседнего двора, собирался пересечь его и войти через арку в свой двор. С этого места не больше пятидесяти шагов. Но сил не осталось. Надо передохнуть. Он откинулся на сугроб, прижав к груди драгоценную ношу, и с ужасом понял, что встать сам не сможет.

Какая-то сгорбленная фигура медленно приближался к нему по дорожке между сугробами.

– Пожалуйста, дайте руку, – попросил Серёжа и не узнал своего голоса, – только руку!

Фигура остановилась, но руки не подала.

– Мне больше ничего не надо, – торопливо объяснял Серёжа, – я поднимусь и пойду дальше сам.

– Прости, – раздался тусклый женский голос, – но если я дам тебе руку, упаду сама. А дома меня ждёт дочь.

– Я лёгкий, – теряя надежду, шелестел Серёжа, – мне десять лет, помогите…

Но фигура уже удалялась от мальчика.

 

Варя

Зимний сумрак в Санкт-Петербурге обычное дело. Летом – белые ночи, а зимой день, как вечер, вечер – как ночь. Электричество целый день не выключают. Уроки Варя делает при свете, играет – при свете…

Мама с папой пришли с работы поздно, усталые. Мама разделась и тут же спохватилась:

– Ой, забыла я в булочную зайти! Варюша, сбегай, пожалуйста.

– Ладно, мам, – легко согласилась Варя.

Надела куртку, вязаную шапочку, прихватила горсть сухариков со стола, захрустела мышкой и вышла из дома. Булочная близко: выйти из своего двора, пройти под аркой в соседний, пересечь его, и вот она булочная – направо за углом.

Вот и арка. Но почему в соседнем дворе так темно? И ветер, вдруг, жёсткий, колючий, задул со всех сторон, холод ужасный. Пожалела, что не оделась потеплее, натянула на голову капюшон.

«Странно, почему в этом дворе такие сугробы? – подумала Варя, выйдя из-под арки на узкую дорожку. – Почему снег никто не убирает?». Кто-то впереди завернул за угол и исчез. Слева в сугробе что-то темнело. Подойдя ближе, она увидела лежащего на спине в снегу мальчика. Примерно её роста, одет в странное чёрное пальто, на голове шапка ушанка. Лица не разглядеть. Одной рукой мальчик прижимал к груди допотопную матерчатую сумку.

– Что с тобой? – наклонилась к нему Варя. – Я могу тебе помочь?

– Пожалуйста, дай руку, – не произнёс, прошелестел мальчик, – мне надо подняться.

Варя подала руку. Мальчик неожиданно оказался очень лёгким. Он встал на ноги и сделал шаг в сторону от Вари, потом обернулся и, всматриваясь в её лицо, неуверенно спросил:

– Варя, ты?

– Да, – удивилась Варя.

Не одноклассник. Кто-то из школы? Нащупала в кармане куртки последний сухарик-квадратик, протянула мальчику:

– Хочешь?

Задерживаться не стала, пошла вон из тёмного подозрительного двора. Выйдя на освещённую улицу, где сразу стало тепло, с облегчением свернула к булочной.

 

Бабушка Варвара

Двадцать седьмого января бабушка Варвара отправилась на встречу с одноклассниками. Они встречаются всегда в один и тот же день. Не выпускной, а в день, когда была снята блокада Ленинграда. Бабушка рассказывала, что приезжают даже те, кто теперь живёт в других городах. Но с каждой встречей их становится всё меньше.

Варя закончила делать уроки и включила телевизор. Показывали старый-престарый чёрно-белый фильм «Остров сокровищ».

Раздался звонок, Варя открыла дверь. Вошла бабушка Варвара, на волосах снежинки, раскраснелась от мороза, весёлая.

– Представляешь, Варюша, сегодня были ВСЕ! – объявила она с порога. – И даже на одного больше, чем обычно… Помнишь, я тебе рассказывала про мальчика Серёжу?

– Конечно, помню, ты говорила он погиб, замёрз в сугробе…

– А вот и нет! Оказывается, он остался жив, добрался до дому. Потом его семью эвакуировали в маленький сибирский городок. Он почему-то считает, что это я спасла его. Говорил, что вытянула из сугроба, дала сухарик. А я в тот день и потом ещё долго из дома даже не выходила. Наверно, он что-то перепутал…

– Бабушка, – вдруг вспомнила Варя, – я тебе не говорила, позавчера вечером, когда я ходила за хлебом, со мной случилось что-то непонятное.

И Варя рассказала о странно одетом мальчике, который не мог подняться из сугроба, об ужасном холоде в соседнем дворе.

– Он откуда-то знал моё имя. Я ему просто так, на автомате, твой сухарик дала…

– Да, да, сухарик… – Бабушку вдруг покинули силы, и она опустилась на диван.

Работал телевизор. Дженни пела песню:

Ты в жаркое дело спокойно и смело

Иди, не боясь ничего.

Если ранили друга –

Сумеет подруга

Врагам отомстить за него!

Если ранили друга –

перевяжет подруга

горячие раны его…

– В ту блокадную зиму, Варя, я получила самый дорогой в своей жизни подарок…

– А что за подарок, бабушка?

– Ты не поверишь, Варюша, – сухарик-квадратик. Его подарил мне Серёжа…                      

        

 

Ната Иванова

 

Пшённая каша

 

Родителям в эту субботу срочно на работу пришлось ехать, у них там груз какой-то пришёл, а к нам в гости на выходные баба Люда приехала. Мы с ней вдвоём остались, и тут началось:

– Тёма пирожок скушай, я сегодня утром напекла.

– Спасибо, бабуль, я уже позавтракал, не хочу сейчас.

– Хотя бы один, с картошечкой, пока ещё тёплые.

– Правда не хочу, позже попробую.

– А может молочка с блинчиком или кашки сварить пшённой? Ты когда маленький был, так любил её.

– Ба-буш-ка, я уже давно перелюбил, говорю же – я не голодный.

– Ну тогда яблочко возьми.

– Ладно, давай яблоко, - сдался я, иначе бабушка не остановилась бы, пока не предложила по очереди все гостинцы, которые привезла с собой.

Ей всегда надо кого-нибудь накормить, и есть при этом, мы должны каждые полчаса. Я откусил яблоко и тут же сморщился.

– Фу, кислое какое, – сказал я и выбросил яблоко в мусорное ведро.  

– Артём, зачем ты это сделал? – строго спросила бабушка.

– Так оно же невкусное!

– Поэтому надо выбрасывать? Из него компот сварить можно или пирог с ним испечь, а ты сразу в мусорку.

– Да ладно, у нас их и так много.

Бабушка ничего не сказала и принялась чистить картошку. Но по её виду было видно, что она всё-таки расстроилась. «Чего я такого сделал? Подумаешь, невкусное яблоко выбросил. Ну и обижайся. Я тоже обижаться могу»,- немного поразмышлял я и побежал к себе в комнату играть в «Звёздный десант» на компьютере.

К обеду вернулись родители. Бабушка к этому времени столько всего наготовила, что мы, наверное, за неделю не съедим.

– Бабушка, не накладывай мне столько, я не доем, а ты потом обижаться будешь. Скажешь, что я опять еду выбрасываю. Ты же знаешь, что я капусту не люблю, – возмутился я после очередного блюда.

– А ты не выбрасывай, поставь в холодильник, на ужин разогреешь, – спокойно ответила баба Люда.

– Вот ещё, кто же за мной доедать будет? Я-то уж точно тушёную капусту на ужин не буду.

– Конечно, тебе только бутерброды и жареную картошку подавай, совсем желудок загубите, - бабушка сердито посмотрела на мою маму. – Разбаловали вы его чипсами да сухариками.

– Не сердись, мам. Давай я Артёму сама положу, – и мама забрала тарелку с солянкой. – Артём, вы поссорились?

– Мне яблоко попалось, просто кислятина. Я его выбросил, – воодушевлённо стал рассказывать я, - а бабушка почему-то обиделась.

– Да не обиделась я, просто нельзя так, – вздохнула баба Люда.

Мама с папой переглянулись, и дальше наш обед прошёл в тишине.

– Спасибо, всё было очень вкусно, – первым из-за стола встал папа.

– Да, мамуль, большое спасибо, мы просто объелись, – мама начала убирать тарелки со стола, - ты иди отдыхать, а мне Тёма поможет.

После того, как бабушка ушла в спальню, я поставил тарелки в раковину и собрался подняться на второй этаж, но мама остановила меня:

– Сынок, присядь. Ты когда-нибудь пробовал поесть на ужин клей?

– Мам, ты чего? Как можно клей есть?

– Пойди спроси у бабушки, как они во время войны в Сталинграде, когда она маленькая была, клей из кукурузного крахмала водой разводили и пили вместо киселя. Декстрин называется. Или жмых подсолнечный сосали, чтобы уснуть поскорее и не чувствовать пустоту в животе. Она ведь не просто так расстроилась.

– Мам, ну сейчас же не война, – попытался оправдаться я.

– Ты пойми, сынок, голод у неё с детства в подсознании живёт, такое не забудешь ни через двадцать, ни через семьдесят лет, вот она и хочет всех накормить побольше.

Я промолчал.

– А ты знаешь, чем шестилетней бабе Люде День Победы в мае сорок пятого больше всего запомнился? – продолжала мама. – Твой прадедушка к тому времени уже после ранения с фронта вернулся, и они в село перебрались. Тогда на центральной площади концерт организовали, все вокруг крепко обнимались, плакали от радости. А бабе Люде в честь такого события маленький ломтик ржаного хлеба с кусочком сала дали, и для неё он был вкуснее всех лакомств на свете. Она до сих пор его вкус вспоминает.

Я опять промолчал. Раньше я никогда не задумывался, почему баба Люда в поездку всегда кусочек колбаски с хлебом берет. Или яичко варёное с огурчиком, или ещё что-нибудь, ехать-то до нас всего два часа. А она говорит: «Так, на всякий случай».

Я встал со стула и потихоньку подошёл к спальне:

– Бабуль, ты не спишь?

– Чего тебе, Тёмочка? Заходи, я кино смотрю. Хочешь, ложись со мной.

– Да нет, бабуль. Я это… просто, свари мне на ужин кашу пшённую, а то я давно твою не пробовал. У мамы всё-таки не такая, как у тебя получается.

 

С праздником!