Подготовил Евгений Шестов

Рисунки Александра Фадина

 

 

ЕЛЕНА ШУТИЛОВА

СИНИЧКИН ДЕНЬ

– Бабушка, доставай валенки! Завтра будем снежную бабу лепить.

– Илюша, какие валенки? Снега же нет.
– Доставай, бабушка, доставай. Как же мы завтра без них на улицу пойдём?
Чтобы не спорить с внуком на ночь глядя, бабушка вытащила валеночки и поставила их в коридоре у вешалки. А на утро всё было белым бело после снегопада. Всю ночь шёл пушистый густой снег..
Илюша с друзьями полдня лепили  снежную бабу.  После, чтобы ей было не скучно, снеговика. Бабушка одарила внука двумя большими красными морковками. Носы получились у снежных человечков очень красивые.
Ребята собирались домой, как вдруг увидели, что с ближайшей сосны соскочила белочка, подбежала к снеговику и принялась грызть его вкусный сладкий нос.
Ребята бросились отгонять белку, но тут появилась Илюшина бабушка.
– Вы что делаете, озорники?! – рассердилась бабушка.
– Ой, она весь нос у нашего снеговика съела! – пожаловались ребята.
– Ничего, мы вместо морковки шишку приделаем. Пусть белочка морковкой полакомится, – сказала бабушка. – А чтобы ей и снежной бабе со снеговиком не скучно было, еще и семечек рядышком посыплем. Будут разные птички на обед прилетать. Зима пришла, трудно стало птицам и зверушкам еду добывать.
На следующий день Илюша вышел во двор с большим пакетом семечек и деревянным ящичком. Собрались ребята вокруг Илюши, спрашивают:
– Это что за коробочка?
– Кормушка! Мы в неё семечки, зёрнышки и хлебные крошки будем насыпать, чтобы они в снег не проваливались. Птичкам их искать не пришлось. А кусочки сала для синичек бабушка на ветки наколет.
Побежали тут ребята по домам, кто за тыквенными семечками, кто за подсолнечными, кто пшено принёс. Даже веточки с красными ягодами  рябины нашлись у ребят.  Все хотят птицам зимнюю столовую устроить. А маленькая Катя про белочек не забыла, принесла две морковки и три жёлудя.
 Сразу и гости пожаловали: птиц прилетело видимо-не видимо: и не только воробушки да синички, пёстрые щеглы, красногрудые снегири, хохлатые свиристели. Довольны ребята, и снеговики улыбаются. Видно нравится им такая компания.
– Эх, маловата столовая, – огорчились ребята.
И решили они еще кормушек наделать. Илюшина бабушка их только нахваливает.
 – Молодцы, ребята! Хорошо придумали!  Знаете, есть даже такой специальный день в году, когда начинают кормушки делать и заготавливать подкормку для лесных жителей? Называется этот день Синичкиным.
– Почему Синичкиным? Вон сколько в кормушке птиц  разных, – спрашивает Илюша.
– Потому что 12 ноября прилетают ближе к человеческому жилью птицы, которые у нас зимовать остаются.  И синички из них первые «зимние гости». Потому и день Синичкин.

ВЕСТА ВАСЯГИНА

ВЕТЕР ВНУТРИ

 

Ветер — мой друг.  Всегда утянется хвостиком, куда бы не пошла. Купаюсь в заливе — волны погонит, соленой пеной брызнет. Улягусь в жару на песок — освежит, не дает растаять. Мчусь за папой на велосипеде — подтолкнет в спину — обгоняй!

            Вечером он нежный — трется о коленки тополиным пухом. Зимой — заботливый. Выйду на улицу, одевшись кое-как — дунет строго:

— Шарф затяни! Шапку поправь.

А еще он — тонкая натура. Любит искусство: летом картины рисует на песке, а зимой — на снегу. А когда есть настроение, станцевать может.

            Но я никому не говорю, что он — мой друг. Даже Кате с Лизой. У нас во дворе уже есть странная девочка. Целыми днями сидит на корточках, палкой в земле ковыряет. 

            Катя с Лизой сестры. У меня нет сестры. Катя с Лизой не любят странности. Они любят играть в дочки-матери и в парикмахерскую, и в куклы еще. Я не играю в куклы. Но я всё равно пойду к Кате с Лизой в гости. Меня пригласили.

            Сижу на скамейке у их подъезда, болтаю ногами. Одиннадцать пятьдесят пять. Еще пять минут — и позвоню в домофон. А пока включаю новенький плеер, папин подарок на день рождения. Люблю музыку.

            Дверь подъезда распахивается — резко, тревожно. Катя с Лизой! С  ними еще одна девочка, незнакомая. Вытаскиваю наушник:

— Привет!

— Привет, — морщится Катя. — Ты уже тут?

— Я...

Лиза перебивает:

— Видела Барби из Рождественской коллекции?

Девочка с серьезными глазами демонстрирует мне куклу в кружевах и красном сверкающем платье.

— Ей можно менять парики — зеленые, розовые и фиолетовые,  — объясняет она неожиданным басом. — А дома у меня — Барби-Супергерой.

— Круто! Пойдем, покажешь, — хором говорят Катя и Лиза.

А потом берут басовитую девочку под руки и уходят.

            Я сижу на скамейке. Из наушника льется мелодия — она беспокоится и   тянет куда-то. Ветер её подслушал — подскочил и как дунет мне в спину!

— Перестань, — шепчу. — Холодно.

Наверху — березовые листья, шерстяные облака и небо синими и фиолетовыми слоями. Как пирог — чернично-лавандовый. Ветер тянет за юбку. Сейчас я встану и уйду.

            Но я почему-то натягиваю кофту на плечи, вставлю наушник обратно и закрываю глаза. Барабаны, гитара, фортепиано. Низкие звуки оседают в животе, высокие — в груди. И вдруг среди них я слышу ветер. Он врывается в меня, хватает под ребра и тянет.

            Я наверху, в вихре потоков. Распрямляю сжатые плечи, раскидываю руки и лечу.

            Спустя вечность я выключаю плеер, снимаю наушники. Дрожь уходит. Но музыка — нет. Мир вокруг гудит, как ракушка с Черного моря, когда к ней прикладывают ухо. И шелестит, как новенький пакет с продуктами.

            А там, под ясенем, где странная девочка роет яму палкой, кто-то поет тонюсеньким голоском.

Я опускаюсь рядом с ней.

У неё в ладошке что-то живое. Это оно поет.

— Что там? — говорю еле слышно.

— Семечко, в землю хочет. Она его возьмет, я договорилась. Знаешь, земля — мой друг.

— А мой — ветер.

 

ВИКТОРИЯ ТАТУР

КРАПЧИК

В тот день я возвращался из школы со своим другом Славиком.

– Таких умных лабрадоров, как моя Лакки, ни у кого нет, – хвастался он. – Я ей говорю: «Лакки, тапки»! Она мигом под кровать залезает или нос за диван сует, это смотря, где я их оставил, и несет мне тапки.

– Сразу два? – не поверил я.

– Не, ну, сначала один найдет, потом другой. Вот еще, я командую: «Лакки, умри!» Она ложится на пол и лапы вверх вытягивает. Такая умора. А больше всего мне нравится, как во время обеда я перед ее носом сосиской машу, ну дразню так. А она отворачивается. Знает, со стола ничего брать нельзя.

– И не жалко тебе ее?

– Слушай, Вовка, с собаками строгость нужна. Она знать должна, кто хозяин в доме. Тогда и слушаться будет, и любить.

         Я-то знаю, как Лакки Славика «любит». Стоит ему на нее прикрикнуть, она хвост поджимает. А если он замахнется, так она начинает скулить.

Проходя мимо куста сирени, мы увидели кота. Он замер с поднятой передней лапой и приготовился к прыжку: спина прямая, хвост подрагивает.

– Вовка, смотри, – зашептал Славик, – сейчас птичку поймает.

         В кустах раздался тонкий жалобный писк:

– Чак… Чак…

– Брысь! – я прыгнул к коту.

         Кот отскочил, удивленно посмотрел на меня и снова двинулся к кустам.

– Ты чего? – возмутился Славик. – Сильный съедает слабого. Это закон природы.

– А закон человека – сильный помогает слабому! – ответил я и направился в ту сторону, откуда снова донесся негромкий писк.

За кустом в листьях подорожника сидел птенец. Взъерошенный, размером с воробья. Я задрал голову. Хотел найти гнездо, из которого он выпал, но ничего не увидел. Неожиданно птенец отпрыгнул и завалился на бок. Я протянул к нему руку.

– Вовка, да оставь ты его. Он все равно погибнет.

– Домой его отнесу, – я осторожно взял птенца. Ладонями почувствовал, как быстро бьется его сердце.

– Тебе родители не разрешат.

– Сам разберусь!

         Славик только пальцем у виска покрутил. Оставшуюся дорогу мы шли молча.

Дома я поставил на письменный стол коробку из-под конструктора, устелил дно кусочками туалетной бумаги и положил туда птенца. Он улегся на бок и тяжело задышал.

– Ты, наверно, пить хочешь? И есть тоже?

         Как и чем его кормить я не знал. И даже не знал, кто он. На воробья не похож, на синицу тоже. Сам серенький, а грудка светло-коричневая с темными крапинками. На головке по бокам торчком пух стоит. Ну, вылитый недовольный старичок. Да еще и клюв поджат, точно сердится.

– Чик, чак, – запищал птенец.

– Сейчас, только посмотрю, как тебя кормить.

В интернете я много полезного узнал о том, как и чем кормить птенцов. Из чайника налил в стакан воды. Окунул в него пипетку и поднес ее к желтому клюву птенца. Сначала он отворачивался, и я его всего измочил, но все-таки влил ему несколько капель.

Затем сварил яйцо и почистил морковку. Пока ее тер, все пальцы исцарапал. Мелко покрошил яйцо и смешал с морковкой. Осторожно раскрыл птенцу клюв и положил еду прямо в него. Птенец заморгал и проглотил.

– Отдохни пока, а я почитаю, как за тобой ухаживать.

Птенец лег и прикрыл глаза. А я уселся на кровать и нырнул в интернет. Так увлекся, что даже не заметил, как родители с работы вернулись.

– Опять в планшете сидишь? – в комнату вошла мама.

Я испуганно посмотрел на нее и зачем-то спрятал планшет за спину.

– Сходил бы мячик во дворе попинал, – крикнул из коридора папа.

– Чик-чак, – донеслось из коробки.

Мама прислушалась и подошла к столу.

– Ты посмотри, что твой сын домой принес! – крикнула она папе.

         Он вошел в комнату и тоже заглянул в коробку.

– Хо, так это слеток, – папа рассматривал птенца.

– Кто? – в один голос спросили мы с мамой.

– Сле-ток. Птенец, который только учится летать.

– А вдруг там рядом его родители были? – спросила мама.

– Я смотрел, никого не было!

– Они бы ему все равно не помогли, – задумчиво произнес папа. – Он уже слишком тяжелый, его в гнездо не поднять.

– Что же нам с ним делать? – мама осторожно погладила головку птенца.

– Я уже все знаю. Сейчас, только покормлю его, – сказал я и убежал на кухню.

         Вернувшись, снова напоил птенца через пипетку. Он уже не отворачивался, а послушно открывал клюв и с жадностью глотал. Потом в ход пошли яйцо и морковка.

         Папа с мамой удивленно смотрели на меня.

– Птенца нужно кормить каждые два часа, – объяснял я, а сам боялся, что родители заставят отнести его обратно. – Давать ему вареное яйцо, пшенную кашу, творог, ягоды и листья одуванчика.

– Вот это да-а, – папа похлопал меня по плечу. – Удивил!

         А мама достала с книжной полки энциклопедию о животных:

– Давайте узнаем, что у нас за гость? Сам он вряд ли представится, – она внимательно взглянула на птенца: – так-так, ты у нас крапчатый и невероятно симпатичный. Хоть и делаешь вид, будто чем-то недоволен.

         Я присмотрелся. Вокруг глаз черная обводка, поэтому кажется, что у него сердитый вид.

– Ага! – мама пальцем постучала по картинке в книге. – Теперь понятно, что ты за птица.

         Внизу была надпись «Дрозд-рябинник».

– Давайте ему имя придумаем, – предложил я.

– Послушай, – папа серьезно посмотрел на меня. – Птенцу требуется постоянная забота. А у тебя школа.

– Я справлюсь, честное слово, – в горле у меня отчего-то запершило, а глаза заслезились. – Он же…на улице…его кот поймает.

– Ты теперь за него в ответе, – мама положила энциклопедию на стол.

         А я обнял коробку и прошептал:

– Тебе нравится имя Крапчик?

– Чик-чак, – ответил птенец.

Крапчик просыпался в шесть утра. В это время я уже мчался на кухню и готовил ему еду.

В школе я с трудом дожидался конца второго урока. Перемена шла двадцать минут. Я успевал сбегать домой и вернуться обратно.

– Чик-чак-чик! – чирикал Крапчик, когда я входил в квартиру.

– Вот хитрюга, – я бросал ему в клюв пшенную кашу и свежие листья одуванчиков, сорванные по дороге из школы.

         Теперь он совсем меня не боялся. Запрыгивал на мою ладонь и крепко цеплялся за нее упругими лапками.

– Кра-апчик, – я гладил его по головке, с которой совсем исчез пух.

         Птенец важно задирал клюв, а потом спрыгивал с ладони и смешно плюхался в коробку. Он все еще не умел летать.

         И вот, возвращаясь из школы, я захватил домой ветку сирени. Посадил на нее Крапчика и поднес к кровати. Взмахнул веткой. Крапчик подпрыгнул, расправил крылья и упал на подушку.

– Ничего, с первого раза ни у кого не получается. Давай еще попробуем.

         Я снова сажал птенца на ветку и взмахивал ею. Крапчик каждый раз падал на подушку, но уже дольше задерживался в воздухе.

         Через несколько дней он, наконец, полетел. С моей ладони он перелетал на книжную полку. А потом планировал обратно ко мне на руки.

         Однажды, как только закончились уроки и я схватил портфель, чтобы скорее бежать домой, ко мне подошел Славка:

– Вовка, пойдем мяч погоняем.

– Не могу я. Меня Крапчик ждет.

– Подумаешь, а мне Лакки выгулять нужно. Но она умная, будет терпеть, пока я не приду.

– А Крапчик терпеть не может, его кормить надо.

– Ну, пойдем тогда к тебе, покажешь своего цыпленка.

– Это дрозд-рябинник, – пробурчал я.

Когда мы пришли домой, из комнаты раздалось радостное чириканье:

– Чак-чик-чак!

Я скинул кроссовки, вбежал в комнату и подставил ладони:

– Крапчик!

         Птенец сидел на книжной полке и раскрывал клюв.

– Ничего себе, летать научился! – удивился Славка.

– Ага, смотри, как он умеет, – я подставил ладони и позвал, – Крапчик!

         Птенец наклонил головку вбок, мигнул глазом-бусиной и слетел ко мне на руки. Славка осторожно погладил его спинку.

– Надо заняться его дрессировкой. Тапочки он тебе, конечно, не принесет. Но должна же от него быть какая-то польза.

– Не нужна мне никакая польза. Я его и так люблю.

– Ну, пусть он хотя бы тебя встречает. Чтобы понимал, хозяин домой вернулся.

Славка схватил Крапчика и пошел в коридор. Я за ним:

– Отпусти его, не нужна нам никакая дрессировка.

– Да ты мне еще спасибо скажешь! – Славка открыл входную дверь. – Смотри, заходишь в дом и кричишь «Крап-чик!», а он вылетает из комнаты и к тебе на плечо садится, как настоящий попугай.

Славка раскрыл ладонь. Птенец взмахнул крыльями и вылетел в подъезд. Сначала ткнулся клювом в стекло на этаже, а затем шмыгнул в открытую форточку.

– Кра-апчик! – я побежал за ним. Выскочил на улицу и еще долго звал. Но он так и не вернулся.

– Прости, Вовка! Я не хотел, честное слово, – Славка стоял рядом со мной и, опустив голову, теребил пуговицу на рубашке. – Ну, пока тогда.

И он ушел. А я сел прямо на землю около рябины во дворе и заплакал. Там меня и нашли родители, когда с работы возвращались.

– Вова! – мама бросилась ко мне. – Что случилось?

– Я…я…я с ним даже по-прощаться не успел… – слезы текли по моим щекам.

– Рано или поздно тебе пришлось бы его отпустить, – папа приобнял меня за плечи и повел домой.

Вскоре начались летние каникулы, и родители отправили меня в деревню к бабушке. Когда я видел, как воробьи и сойки таскают ягоды с кустов смородины, то сразу Крапчика вспоминал и грустил.

Незаметно лето закончилось, пора было возвращаться в школу. Со Славкой я почти не разговаривал. Никак не мог его простить. Он несколько раз звал гулять, но я отнекивался и уходил домой.

Однажды в начале апреля в квартиру стали настойчиво звонить. Дзынь, дзынь, дзынь, – дребезжал звонок. Я открыл дверь и увидел на пороге Славку вместе с Лакки.

– Вовка, пойдем скорее!

– Куда? – безразлично спросил я.

– Там… они… – Славка уже сбегал по лестнице. – Быстрее, а то опоздаем!

Я не хотел никуда идти, но все-таки набросил куртку и вышел вслед за ним. Около подъезда на рябине сидели птицы, серенькие, с темными крапинками на бежевых грудках. Их было не меньше пятнадцати. Они клевали засохшие ягоды.

– Давай! – подбодрил меня Славка. – Попробуй!

Я протянул руку и неуверенно позвал:

– Кра-апчик.

В этот момент одна из птиц взлетела и опустилась на мою ладонь.

– Крапчик, миленький мой, хороший, – я гладил его и чувствовал, что сейчас расплачусь. Только теперь от счастья.

Славка стоял рядом и улыбался. Он обнимал Лакки за шею, а она крепко прижималась к его ноге.

 

ИНГА СОМС

КОЛДУНЬЯ 

Возвращаюсь из школы, ранец на спине, в нем брякает в такт шагам пенал. Я иду и рассматриваю дома: тети Мзии, Дато... Дом бабушки Этери всегда обхожу, говорят, что она - колдунья. За ажурным забором дом с верандой, увитой виноградом, зеленый лавр у входа. Всё так обыкновенно... Но оттуда часто слышно хрюканье... Ната сказала, что бабушка Этери ворует детей и превращает их в животных. Держит в сарайчике, в глубине сада. Ужас. Прибавляю шаг и почти бегу, на свою безопасную улицу.

– Девочка, платок уронила! – у ворот сама бабушка Этери протягивает мой белый платочек.
Знаю, сейчас подойду, а она – цап! – и в поросенка превратит. С колотящимся сердцем беру платок и снова роняю.
– Вах, как вас в школе мучают, руки дрожат, бедняжечка... Пойдем, я тебя чаем напою, хачапури испекла, вкусный!
На негнущихся ногах, как зачарованная, иду за ней в тенистый дворик и замираю... на огне булькает котел, мамочки! Я ЗНАЮ, зачем ей котел. Она варит детей! С опаской смотрю на воду, а она... красная! Ой, кого-то уже сварила!
– Виноградный сок варю, – подмигивает мне бабушка Этери, – чурчхелу буду делать.
Знаем мы эту чурчхелу! Домой! Скорее!

– Бабушка Этери, я лучше домой, – жалобно блею я.
– Да что ты, как я голодного ребенка отпущу! Ни за что! Садись, моя птичка, и не вздумай улететь! Тамико присмотрит за тобой, пока я на кухне... Тамико!
Как по волшебству, появляется черный кот и устраивается рядом. Зеленые глаза неотрывно следят за мной. Я пропала. Куда бежать, есть ли лазейка? На деревьях звенят колокольчики "дзынь, не убежишь от нас!", вокруг высокий забор.
– Защита! – объясняет появившаяся хозяйка, – от чужих глаз.
Бежать поздно.
А на столе появляются чашки, чайник, вазочка с вареньем из лепестков роз и огромная тарелка с хачапури.
Я беру крайний, еще горячий прямоугольник. Хачапури хрустит и осыпается тонкими листочками, которые внизу ловко подхватывает Тамико. Вкусно как!
Не может бабушка Этери быть злой... Не может!

Через двадцать минут, нагруженная хачапури «для сестренки и мамы», с трудом протискиваюсь в калитку.
– Приходи еще, - машет бабушка Этери, – мамалыгу будем делать! Пальчики оближешь!

 

АННА ВЕРБОВСКАЯ

СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ

 

Больше всего на свете я люблю идти по берегу у самой кромки воды – там, где море облизывает песок тёплым гладким языком. Я иду по твёрдому, утрамбованному краю, где песок не жёлтый и сыпучий, а тяжёлый и тёмный от воды. Я впечатываю в этот песок свои следы. Наступаю изо всей силы, вдавливаю в него голые пятки.

Топ. Топ. Топ.

Море наплывает на отпечатки моих ступней. Оставляет в них маленькие лужицы.

Я наклоняю голову и разглядываю свои загорелые ноги. Они уходят далеко вниз из-под короткого цветастого платья. Я смотрю, как они идут. Разбрызгивают пену. По очереди делают большие шаги. Слушаю, как глухо стучат они пятками по влажному песку. Сейчас мои ноги существуют как бы отдельно от меня. Как будто сами по себе. Вон – ссадина на коленке, уже заживает. Вон – пальцы. Они у меня немножко врастопырку. И ещё я всё время задираю вверх большой палец на правой ноге. Привычка у меня такая. Мама над этой моей привычкой всё время посмеивается.

Сейчас мама идёт со мною рядом. Только не по кромке, а по сухому песку, куда не достаёт море. Потому что она не босиком, как я, а в босоножках. В одной руке мама держит за ремешки мои сандалии, а в другой – сумку. В сумке большое полотенце, и надувной круг, и ещё одно полотенце, маленькое. А ещё две булки, четыре помидора, много слив и одно большое яблоко.

Мы с мамой живём в пансионате. Каждое утро мы спускаемся вниз, в столовую. Едим на завтрак кашу или сосиски. Потом мама пьёт кофе с молоком. Или какао. Я эти кофе и какао с самого детства терпеть не могу. Меня от них просто тошнит и выворачивает. Поэтому мама договорилась с поварихой, и она специально для меня готовит к завтраку чай. Светлый-светлый. Жидкий-жидкий. Как раз, как я люблю.

Я пью свой чай медленно. Дую в стакан. Шумно отхлёбываю. Посматриваю по сторонам: все ли видят, что мне по спецзаказу принесли мой собственный чай.

-Допивай быстрее свою бурду, - говорит мама, - пора на пляж.

На «бурду» я не обижаюсь. Это она от зависти. Ей такой чай не готовят.

Потом мы быстро собираем вещи и идём на море. Оно от нас недалеко. Чуть-чуть отойдёшь от пансионата – и уже слышно, как оно шумит там, волнуется, ждёт нас. Мы спускаемся по широкой каменной лестнице и видим его – синее-синее, блестящее на солнце.

На пляже полно людей. Целая куча. Они лежат, стоят, смеются, ругаются, визгливо лезут в воду и, фыркая, вылезают обратно. Это городской пляж, и тут всегда шумно и грязно. Здесь мы не задерживаемся, а поворачиваем от лестницы направо и шагаем дальше: туда, где дикий пляж, и простор, и дюны.

Я разуваюсь и иду по самой кромке воды. Стучу пятками, оставляю отпечатки на гладком тёмном песке. Разглядываю свои ноги. Оборачиваюсь. Смотрю на следы. Большой палец правой ноги отпечатывается нечётко. Потому что я его всё время задираю.

Минут через пятнадцать мы дойдём до нашего любимого места. Мама расстелет большое полотенце. Надует круг. Достанет синие сливы и большие тёмно-розовые помидоры. Я стащу с себя платье и останусь в белых трусах. Схвачу круг и…

…и откуда он на нашу голову взялся?

Мы с мамой шли рядом. Я разглядывала свои ноги. Мама несла мои сандалии и сумку. Совсем скоро мы должны были прийти на наше место. И вдруг – он.

– Мою маму не видели?

На вид ему было года три-четыре. Он был в шортах с лямками, в голубой панамке, из-под которой торчали светлые, почти белые, волосы, и без рубашки. Он бежал в сторону дикого пляжа, размазывая по лицу сопливые слёзы. Каждой встречной женщине он задавал один и тот же вопрос:

– Мою маму не видели?

–Нет, не видели, – отвечали одни, лениво приподнимая край панамы.

Другие молча качали головой.

– Мою маму не видели? – бросил он в нашу сторону и, не дожидаясь ответа, потрусил дальше.

– Стой!

Мама схватила его за руку, развернула лицом к себе и присела на корточки.

– Где твоя мама?

Он скособочил рот, и протяжно, рывками, всхлипнул.

– М-м-мою м-м-маму не в-в-видели? – как заведённый, повторил он.

– Где ты её потерял? Где вы живёте? Куда ты идёшь? – спрашивала моя мама, доставая из сумки маленькое полотенце и вытирая им (моим любимым, в мелкую голубую розочку) его сопливые щёки.

Он всхлипывал и молчал.

Во мне начала подниматься тихая злость: «Не могла сказать, что не видели! Ведь не видели же мы её! Сейчас бы уже на нашем месте были, я бы…».

Мама поднялась и крепко взяла его за руку.

– Пошли, – сказала она и повернула обратно, к городскому пляжу.

На меня даже не посмотрела. Знала, что я злюсь.

Пока мы шли в сторону города, мама расспрашивала про его фамилию, и как зовут его маму, и где они остановились: на частном секторе или, как мы, в пансионате.

Про сектор он ничего не знал. И свою фамилию тоже. Удалось выяснить только, что зовут его Лёсик, а его маму – Света. Что на обед они варят картошку и сверху посыпают зелёным укропом. А по вечерам едят в беседке оранжевые абрикосы.

– Значит, на частном, – сказала мама, – адреса ты, конечно, не знаешь.

– Не знаю, – радостно закивал головой Лёсик.

Он уже совсем освоился и, по-хозяйски вцепившись в мамину руку, пританцовывал и подпрыгивал рядом с ней. Я тоскливо плелась следом. Тащила пыльные сандалии. За ушами тёк пот. «Если бы не этот… давно бы уже были… я бы сняла платье… мама достала бы сливы…», - стучало в моей раздувшейся от жары голове.

– Хочешь сливу? – мама вынула из сумки и протянула Лёсику пакет с мытыми фруктами.

Лёсик жадно схватил сразу две сливы, запихнул их себе в рот и принялся жевать, выпучив глаза. Мама посмотрела на меня, улыбнулась и достала ещё одну.

– Не дуйся, – сказала мама, – сейчас мы его отведём и… ты хоть какие-то приметы помнишь?

– При… меты? – Лёсик одну за другой выплюнул в песок косточки. – Помню.

– Какие?

– Не знаю.

Мне захотелось ему врезать. Дать увесистый подзатыльник. Столько времени из-за него потеряли…

Мама посмотрела на меня очень строго, будто что-то почувствовала.

– Ну, какой там дом? Что рядом? Какой дорогой вы ходите к морю? – терпеливо допытывалась она.

– Дом большой, – пропыхтел Лёсик и старательно втоптал косточки в песок, – белый. Ещё калитка железная.

– Ну, а ещё что? Ещё?

– Ещё? – Лёсик закатил в небо глаза и надолго задумался. – Ещё бабушка в чёрных чулках.

– Какая бабушка?

– На стуле сидит. В чёрных чулках.

– Всё время сидит? – удивилась мама.

– Всё время. Сидит на стуле в чёрных чулках.

– Ну, это меняет дело! – засмеялась мама. – Теперь мы быстро найдём. В такую жару мало кто сидит на стуле в чёрных чулках…

– Мы что, будем…? – возмутилась я.

– Будем, – отрезала мама, – надо же человеку помочь.

– Надо… человеку…, – поддакнул Лёсик.

– В крайнем случае, обратимся к милиционеру, – сказала мама.

Мне захотелось, чтобы крайний случай наступил как можно скорее. И мы сдали бы милиционеру противного Лёсика. И зачем он вообще нам сдался?

Мы уже почти дошли до городского пляжа. Мне хотелось купаться, пить, снять платье и есть помидоры с мягкой белой булкой. Я злилась на Лёсика – что он потерялся, на маму – что потащилась его провожать, на солнце – что так печёт в затылок, на себя – за свою злость.

– Лёсик! Лёси-и-ик!!! – раздалось со стороны парапета.

Наперерез нам бежала женщина. Совсем молодая, чуть постарше самого Лёсика. По плечам её шлёпали две тощие белые косички. Лицо заливали такие же сопливые, как у Лёсика, слёзы.

– Лёси-и-ик!!!

Лёсик вырвал из маминой руки свою чумазую ладонь и понёсся навстречу белобрысой женщине.

– Ма-а-а-ма-а-а!!!

Мама Лёсика упала перед ним в песок на колени. Прижала его к себе. Обцеловала его грязные мокрые щёки. Надавала ему по зад. Потом опять расцеловала.

– Где ты был?!!! Где ты был?!!!

– Ма-а-а-ма-а-а!!!

Они плакали и кричали друг на друга. Так и ушли. Крича и плача. Даже не оглянулись. Нас мама Лёсика не заметила.

Я выразительно посмотрела на маму: «Вот, видишь!!!».

Мама засмеялась довольным, радостным смехом. Обняла меня за плечи. Поцеловала в макушку. И в нос. И куда-то в висок. И мы повернули обратно: туда, где дикий пляж, простор и дюны.

Мама скинула с себя босоножки, и мы пошли с ней рядом – по гладкому, утрамбованному песку, оставляя на нём свои отпечатки: мамины узкие, красивые и мои – разлапистые, с нечётким оттиском большого пальца правой ноги. Мы стучали пятками по песку, разбрызгивали во все стороны пену и даже не оглядывались, как там море слизывает с берега наши с мамой глубокие следы.

Лёсика мы больше не видели. Ни его, ни маму Свету, ни бабушку в чёрных чулках. Они исчезли из нашей жизни так же, как появились. Внезапно и навсегда.